Елена Гайворонская - Игра с огнем
Он всегда знал, что станет врачом. Даже в том нежном возрасте, когда все мечтали быть пожарными или милиционерами. Впрочем, ничего странного в том не было: его родители тоже были медиками. Удивил их, возможно, и неприятно поразил выбор специализации: психиатрия. Тогда заболевания такого рода казались постыдными, нечистыми, отталкивающими, хуже сифилиса или проказы. Напрасно двадцатилетний студент Георгий доказывал, что некогда юродивые, душевно больные считались «божьими» людьми… Бога-то не существует, равно как и души, а значит, нечем и болеть… Иногда доходили смутные будоражащие общественность слухи, что кого-то нашли в петле, или в ванной, наполненной темно-бурой от крови остывшей водой… Люди вздрагивали и, бормоча под нос не то проклятия, не то молитвы, старались как можно скорее позабыть об услышанном, из-за пронзавшего вдруг холодного ужаса не столько перед черным ликом смерти, для которого все равны, сколько перед чем-то непонятным, неизведанным, неподвластным законам простых, маленьких существ, гордо именующих себя венцами природы…
В десять лет Жорке нравилось общаться с соседским мальчиком Васей. Он был худощавым, сутуловатым, на голову выше Жорки. На губах его всегда играла какая-то виноватая улыбка, а ярко-синие глаза смотрели не по-детски серьезно, задумчиво, будто перевидал он за свои двенадцать гораздо больше, чем сверстники. Учился Вася в спецшколе.
– Для дураков, – поведали Жорке мальчишки.
Если Вася выходил во двор один, без мамы, ребята дразнили его, свистели кричали:
– Эй ты, дебил!
Вася не обижался. За него сердился Жорка.
– Сами вы дебилы! – вступался он.
– Да ты че, сам не видишь, что он «того»? – искренне удивлялись мальчишки. – Он же даже в войнушку играть не умеет!
Тот и впрямь не принимал участия в подвижных ребячьих играх, предпочитая ковырять палочкой в куче песка. Считать выучился только до десяти, а писал с грехом пополам печатными буквами. Но зато он умел рисовать…
С затаенным дыханием маленький Жорка разглядывал его картинки. Радужные звезды, огромные цветы, золотые рыбы в сиреневом море, которого он не видел никогда. На одном рисунке, на васильковом фоне – непонятные белые люди с крыльями.
– Это кто?
– Ангелы. Они живут на небе.
– Космонавты что ль?
– Нет. Ангелы. – и Вася вновь улыбался радостно и немного виновато.
Жорка был убежден, что Вася станет великим художником. Но все вышло иначе. Однажды душной летней ночью Вася тихо шагнул в темный проем распахнутого окна. На шестом этаже.
– Отмучился, – тихо сказала жоркина мама. – И мать его отмучилась. Теперь, может, хоть жизнь свою устроит…
Жорка заплакал. Эти слова показались ему несправедливо-жестокими. Вася ведь никогда никого не мучил, как соседский Пашка – котят.
– Может за ним прилетели ангелы? – вдруг озарила его догадка.
Родители посмотрели как-то очень странно. А затем весь вечер объясняли, что никаких ангелов в природе не существует. Что это просто выдумка. Плод больного воображения, расказни неграмотных старушек…
В дверь постучали.
Георгий Аркадьевич вздрогнул, точно очнулся от сна. Провел ладонью по лицу, зацепив очки в старой роговой оправе, потер переносицу.
– Кто там? Входите, будьте любезны.
Александра Дмитриевна Литичевская приняла ванну с гидромассажем, накинула халат стального шелка с вышитой через всю спину длинноклювой птицей с широко распахнутыми крыльями. Птица была вышита вручную в одном из парижских Домов Моды, и халат по цене равнялся новой, с конвейера, «девятке». Впрочем, все остальное, чем обладала супруга «короля черной и цветной металлургии», основателя корпорации «ЛИТ» по производству компьютерного программного обеспечения в Штатах, тоже было не из дешевых, включая двухэтажную московскую квартиру в тихом дворе элитного Центра со всей обстановкой – от сливного бачка – вершины пилотажа дизайнерского искусства до подлинника Рембрандта на стене в гостиной.
Умирающие орхидеи в пузатой, как кувшин, антикварной вазе, приобретенной на одном из аукционов «Сотби», источали омерзительно-удушливый запах крематория. Александра Дмитриевна поморщилась, проходя мимо. «Надо сказать горничной, чтобы выбросила». Она ненавидела экзотические цветы. Иногда ей до одури хотелось вдохнуть горький аромат весенней степи, сдобренный полынью, кашками, пряным клевером, лукавыми васильками…
«Mauvais ton»…[5]
Вкрадчивый июньский сумрак серым змеем медленно заползал в открытое окно спальни. Александра закрыла раму, включила напольный светильник, достала «Вог». Свет фонтанными струйками разбрызгивался по полутемной комнате.
Откуда ни возьмись, черный голубь зацепился лапками за карниз и, скосив красноватый глаз, клюнул алюминиевый стеклопакет.
– Кыш! – сказала Александра, постучав ногтем по стеклу.
Голубь поглядел пасмурно и недобро, потоптался и, тяжело, как курица, взмахнув крыльями, растворился во тьме. Александра вдруг явственно ощутила прикосновение остреньких коготков к своей выхолощенной массажами бархатной коже на груди и передернулась.
«Не к добру, – подумала тоскливо и тут же себя одернула: Разве ты дура деревенская – верить в идиотские приметы?»
За высоко чугунной оградой, ощетинившейся видеокамерами, за тройным кордоном охраны утопал в кружеве огней холодный город.
Как тебе живется, Золушка, когда позади сорок лет и ты уже давно не веришь в сказки? Не веришь оттого, что заканчиваются все они глупо и банально – свадьбой. А потом наступает реальность…
«Что это за цветы, Александра? Выброси их в ведро и закажи нормальные, в оранжерее …»
Она никогда не любила этот дом. Сейчас он огромен и пуст, как Сахара. А когда-то был полон голосов. Они и теперь еще звучат, если прислушаться… И самый громкий – свекрови…
«Александра, выше подбородок! Улыбайся. Да не так, не заискивающе! Ты же не прислуга. Холоднее…»
«Держи спину прямо. Ты должна быть леди… Александра, тебе надо похудеть…»
«Когда ешь – оставляй немного на тарелке, иначе подумают, что ты голодна…»
«Вы можете описать вашу жизнь одним словом?»
Кто был тот умник-репортер, задавший вопрос? Она уже не помнит. Она не стала отвечать. Лишь улыбнулась. Холодно. Величественно. Как истинная леди. «Вог» так и назвал ее – «Леди Александра, женщина года». Но для себя она давно определила это слово – девиз последних двадцати лет, которые брали отсчет там, где заканчивалась сказка.
Соответствие. Элите старой, советской, и новой – демократической. Впрочем, какая разница, если неизменно содержание. Иерархия – самый древнейший из человеческих инстинктов, наряду с борьбой за выживание и продолжением рода. Античный амфитеатр: ложа для правителей, галерка – для простолюдинов. Ничто не изменилось за двадцать, тридцать, сорок веков… И вряд ли изменится… И во все времена доверчивые Золушки будут ожидать своих Принцев, которые заберут с галерки в ложу…
Фотография на столике. Старая, в деревянной рамке. Диссонансом к остальному, до мелочей продуманному дизайнером, интерьеру. Немодно. Не стильно. Чересчур просто. Mauvias ton… Единственное, что осталось от той жизни, которая начиналась почти как в сказке…
…В маленьком провинциальном городке на берегу широкой гордой реки жили-были две сестрицы: одна – красивая, а другая – умная. Красивой была старшая, Марианна…
Год 1974.Месяц май только клонился к середине, а все дожди, похоже, прошли. Солнце палило нещадно, и земля напоминала высохшую хлебную корку. Ожидались проблемы с урожаем…
Деревянный домик Звонаревых насквозь пропах прелыми овощами и жженой резиной. И если первый запах был естественен для огородно-поселкового быта, то второй, промышленный, приносила мать, работавшая на городском шинном заводе – гордости юга России. Шины поставлялись аж в саму Москву, в которой мало кто знал о существовании затерянного в степи городка, выросшего только вчера из села столь крохотного, что не нашлось для него места даже на карте. И уж вовсе никому не было никакого дела до существования немолодой работницы Евдокии Звонаревой.
Вся одежда матери насквозь пропиталась горелым резиновым запахом. Его источали ее волосы и смуглая, изъеденная степным солнцем и горячими песчаными суховеями кожа. Когда мать потела, запах становился еще кислее и ощутимее.
Когда сестры переступили порог, мать возилась на кухне.
– Девочки, – крикнула она, – Принесите воды!
– Шурка, сходи, – не останавливаясь, бросила через плечо сестра.
– Почему всегда я?
Сестра полуобернулась, приподняв в секундном удивлении ниточки-брови, нежная кожа вокруг которых еще хранила следы легкого покраснения от безжалостного пинцета.
– Потому что ты – младшая.
Спорить было бесполезно. Шура знала об этом и препиралась лишь для порядка, на всякий случай: а вдруг в Маньке проснется-таки совесть? Обычно ж балуют меньших…
