Александр Анучкин - Золотой запас
Пошарил в бардачке, извлек железную фляжку. Руки не дрожали. (Вот странно, честное слово.)
Открутил крышечку, сделал большой глоток. Оказалось, что до этого момента зрение было черно-белым, а он и не замечал. Краски вернулись, краски ударили по глазам, стало как-то невыразимо больно и уж совсем страшно.
Он вышел из машины. Медленно, словно боясь что-то расплескать или кого-то раздавить, двинулся в сторону красной ленточки, которую успели растянуть вокруг его дома. У самого края этого сомнительного ограждения, испуганно глядя на многочисленные змеиные головы микрофонов, стоял начальник местного отдела милиции. Неплохой мужик, пожилой полковник. До пенсии года три. И тут такой подарок. В тихом подмосковном месте…
Полковник что-то бессвязно бормотал.
Не хотелось вслушиваться и слышать, но какая-то одна фраза неожиданно резанула ухо. («Среднее ухо», – подумал он.)
«По предварительной версии причиной взрыва стала утечка бытового газа», – вот что сказал полковник. Сказал и, казалось, сам испугался звука своих слов.
«Еще бы, – машинально подумал он. – Не приучен пока так врать. Какой газ? Да здесь его на всю округу… Только если в баллонах…»
Какой газ?!
Ему показалось, что он проорал этот вопрос.
Но, судя по тому, что никто на него так и не обратил внимания, крика не было. Точнее, это бьш беззвучный крик. Крик, адресованный самому себе.
В моем доме не мог взорваться газ.
Потому
что
в моем доме
никогда
не было
никакого
газа.
#9
Московская область, Пушкинский район – Москва, Последний тупик
6 мая 2008 года, 14.15
Ма-ша, На-дя, Ма-ша, На-дя. В висок долбил маятник злых часов. Ма-ша, На-дя, ту-тук, ту-тук.
Он сидел в машине. Уже целую вечность сидел в машине и никак не мог придумать, что делать. Наверное, стоило кому-нибудь позвонить, подумал он. Потом подумал еще: надо где-то ночевать. Опять подумал: надо пойти помогать спасателям. Там под руинами они, мои девочки.
Нет.
В этом никакого смысла.
Он чувствовал, что в этом никакого смысла.
Если бы они были живы, он бы услышал.
За последние годы он многому научился. Главное – научился чувствовать и слышать. Сейчас этот навык как-то стремительно уходил. Как песок – из верхней колбы в нижнюю. Очень похоже, но не совсем то – нельзя будет перевернуть эти чертовы часы так, чтобы потекло обратно.
Часы. Ту-тук. Ту-тук. Или – песочные? А как звучат песочные часы?
«Фарш невозможно провернуть назад», – услужливо подсказало подсознание.
Нет, спасибо. Не то.
«Ну и не надо, – обиженно ответило подсознание. – Ну инах…».
Вот и поговорили.
Передняя пассажирская дверь тихо открылась.
Незнакомый мужчина, не спрашивая разрешения, не говоря вообще ничего (казалось, что он даже и не дышал вовсе), опустился на сиденье.
Минуты три сидели в полной тишине.
– Здравствуйте, – наконец сказал мужчина.
Он даже не посмотрел на незваного гостя. Просто кивнул приборной доске.
– Может быть, поедем?
Может, и поедем. Поворот ключа. Ровный звук дизеля. Поехали. Молча. Прошло еще минут пять, прежде чем мужчина снова открыт рот:
– Меня зовут Сергей Матвеевич. Сергей Матвеевич Баринов. Майор.
Ага. Понятно. Майор. Госбезопасность?
– Я из ФСБ, – как бы прочитав немой вопрос, ответил Сергей Матвеевич. – Я бы хотел с вами поговорить.
Беззвучный кивок спидометру. Стрелка медленно ползет, приближаясь к отметке сто сорок.
– Может, немного помедленнее? – робко спросил Баринов. Казалось, что он как-то зябко поежился.
Да бога ради. Удар по тормозам.
Баринов стукнулся головой о рукоятку на торпеде.
– Больно, – ни к кому конкретно не обращаясь, сообщил майор. Потер ушибленный лоб. – Будет шишка, – сообщил он опять.
Да и х… с тобой. Между прочим, никто вас не приглашал, товарищ майор.
Положение «драйв». Поехали дальше. Какие еще будут указания, товарищ майор?
Гудение дизеля заглушало все звуки мира. Животные заговорят. Вот-вот. С минуты на минуту заговорят животные. Не надо. Только не это.
– Мне, право, неудобно, – опять начал Баринов, но почему-то сразу замолчал. Видимо, действительно неудобно.
– Если вам некуда ехать, я могу предложить квартирку. Ничего особенного, просто квартирка. Тихий дворик, тихие соседи. Живите столько, сколько нужно.
Равнодушный обмен взглядами с приборной доской. Баринов расценил молчание по-своему.
– Ну вот и хорошо, отличненько. Знаете, где Последний тупик?
– Знаю. Ох…нно символично. Последний тупик. – Звук собственного голоса напугал его, но и обрадовал одновременно. – «Значит, я все еще умею говорить. А животные, значит, пока не умеют. Поехали. Последний, так последний».
Остаток пути до Сретенки проделали в полной тишине. Была какая-то случайная мысль – а не включить ли магнитолу? Но вопрос остался без ответа. Обошлись без звуков.
Баринов молча руководил движениями. Показывал рукой: налево, направо, прямо. Припарковались у обшарпанного подъезда. Кто бы мог подумать, что в центре офисной Москвы еще сохранились такие. В полном молчании поднялись на второй этаж. Майор долго шарил по карманам, нашел ключ. Не без труда справился с замком. Из квартиры в лицо ударила волна спертого воздуха. Совершенно нежилой запах, запах пьши, запах нежилья.
Баринов бросился открывать окна, включать свет.
– Здесь все есть, – говорил он с предметами мебели. – В холодильнике, в шкафах. Короче, найдете все, что нужно для жизни. Завтра вечером пришлю человечка, если что-то потребуется, скажите ему. Я пока вас беспокоить не буду, загляну через три-четыре денька. Да. Насчет работы – не беспокойтесь. Я все улажу. Ну, до свиданьица?
Оказалось, что майор стоит прямо перед ним, вопросительно смотрит. Глаза у майора какие-то странные, как у теленка. Большие, влажные, просящие. Как его только взяли в госбезопасность с такими глазами? И еще – вот что интересно: у них там все прибавляют к словам нелепые суффиксы?
Баринов протянул руку для прощания. Он тупо смотрел на его ладонь, не понимая, чего от него хотят. Ладонь у майора была самая обычная. Немая сцена в прихожей затягивалась, и Сергей Матвеевич, похоже, понял это. Виновато спрятав руку за спину, он шагнул за дверь.
– Ах, да, – вдруг вспомнил он. – Отдайте, пожалуйста, ваши мобильные телефоны, ладненько?
Просьба была нелепая, конечно. Но спорить или ругаться не хотелось. Да и сил не было. Достав из кармана две трубки, он протянул их майору. Его как ветром сдуло. Хлопнула дверь.
Бросив на пол сумку, он прошел в комнату. Сел на тахту. Потом пришли молчаливые звери.
#10
Москва, Последний тупик. Явочная квартира московского управления ФСБ России
6 мая 2008 года. Вечер
Как все казалось просто, хорошо и правильно! Не врать, не нарушать законов, не делать другим больно. Это мама учила его – быть хорошим и не высовываться. С последним он всегда спорил, а вот по первому пункту – полное согласие. Это ведь очень верно – быть хорошим. И он был. У него были девушки и женщины, ах какие они были. И лед, и пламень, и вся эта глупая чертовщина с оргиями и грузовиками роз, вываленных у подъезда типовой девятиэтажки в Теплом Стане или в какой-нибудь совершенно дикой и сюрреалистической Капотне.
Но женился он, в результате, на Маше – приличной девочке из приличной семьи. Маша была коренной москвичкой, преподавала какую-то чушь в школе для детей с рабочих окраин, краснела, если рядом в транспорте пьяный пассажир говорил от избытка чувств слово «х…», и оказалась девственницей в двадцать три года.
Он носил ее на руках, сдувал пылинки и прекрасно понимал, что стал обладателем редкого, редчайшего сокровища. Понимал, что она будет любить его беззаветно, родит ему прекрасных детей, все поймет, все простит, и именно с ней он проживет жизнь – такую, что мама была бы довольна. Маша, очарованная ярким мужчиной, который уже был и богат, и знаменит, прощала и разрешала ему все. Она терпела дикие пьяные истерики, которые случались с ним несколько лет подряд, примерно раз в два месяца, когда он в очередной раз приезжал в их тесную однушку в Бибирево из аэропорта – вонючий, дикий, с огромными глазами, заросший щетиной по самые глаза. Он вываливал на середине комнаты грязную одежду из рюкзака, порывисто обнимал ее, целовал, потом начинал пить и плакать, а потом – рассказывал ужасы и мерзости, которые привез с собой. Привез с войны. Каждый раз, проснувшись утром, он скреб в ванной мочалкой лицо, тело и, казалось, душу, обещая, что больше никогда, слышишь, никогда! – ноги его не будет в этой гребаной Ичкерии, в этой пластилиновой стране. «Почему – пластилиновой?» – спрашивала Маша, и ее добрые большие глаза становились еще больше. Он терялся, сбивался на полуслове, а потом начинал хохотать, обнимал жену и таскал по комнате. Она тоже смеялась и смешно колотила кулачками ему по спине. «Отпусти! Отпусти!» – кричала она. «Ну уж нет, – рычал он в ответ диким голосом с комическим кавказским акцентом, – злебний чичен никаго ни атпускаит!»
