Алексей Макеев - Врачебная тайна
— Чего их стали после первого курса в армию грести? — задался как-то вопросом Перепелкин. Сам он окончил автодорожный техникум.
— Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят было раньше, теперь меньше стало. Следовательно, сначала отдай долг родине, потом доучивайся, если при этом не отдашь еще и здоровье, что, как мы знаем, случается…
Вместе с собой Бочков подтянул одну из кислых рож. Я видел, как сильно им обоим это надо!
— Четверых достаточно, — сказал мент в штатском. — Спасибо, сержант. Пошли, ребятки!
Все оказалось не так страшно. В смысле трупы были не полуразложившиеся, а свежие. Но все равно страшно. Очень. В кухне под накрытым столом на полу лежит молодая девушка, в комнате — еще одна. Кто бы ни ходил рядом, как бы ни шумел, ни топал, они лежат, не шевелятся. Эксперты только что закончили работать и уступили девушек нам. Нельзя сказать, что это был тот случай, когда радуешься своей очереди.
— А что это с ними? — спросил Бочков. Если бы ему пришла сейчас фантазия спросить меня, как он выглядит, я бы ответил, что он бледный, как спирохета.
— Отравились, — ответил мент в клетчатой рубахе, приведший нас сюда. Видимо, из благодарности, что добровольно вызвались, ответил.
— Чем? — задал новый вопрос Бочков.
— Вскрытие покажет… Давайте, мужики, укладывайте их на носилки. Не бойтесь, они уже не кусаются.
Меня покоробил его черный юмор.
Мы с Серегой поставили носилки поближе к «своей» девушке и стали осторожно переворачивать погибшую, чтобы уложить на них. Я старался на мертвую не смотреть, но все-таки родинку на щеке не заметить не мог… Только тут дошло, кто эта девушка, что это за квартира! Точно! Дом напротив почты! Я не сразу узнал его, поскольку был здесь всего один раз, пробирался в сумерках, «огородами», а нынче мы двигались строем по большой дороге… Вероятно, я сам сделался бледнее Бочкова. Внимательный Серега заметил.
— Да, зрелище не для слабонервных, — решил он подбодрить меня, когда с выносом тел было покончено. — Бочков, кажется, чуть в обморок не грохнулся.
— Дело не в том, что увидел Бочков, Серега, — сказал я. — Не в том, что увидели все. Главное, что увидел я…
Серега нахмурил брови, соображая. Конечно, единственный мой друг во взводе был в курсе всех приключений, он догадался:
— Это что, те самые Почтальонки?!
— Вот именно!
Мы молча шагали по дороге какое-то время, прижимая драгоценные посылки. Аппетит только пропал. Даже курить не хотелось.
— Выходит, они сами хлебнули своей бадяги? — сделал предположение Перепелкин.
— Выходит, — согласился я. И подумал: значит, Рома не успел с ними поговорить, предостеречь, выяснить, кто снабдил их отравой? Где он вообще мотается? Сидит в госпитале у своей Люции, что ли?..
Еще, свербело в душе: быть может, если бы я сразу признался замполиту в том, что мне известен адрес шинка, тот немедленно отправился бы туда, и девушки не успели бы выпить, остались живы. На моей совести два трупа?! Успокоился довольно оригинальным способом — напомнив себе, что сам мог окочуриться раньше девушек вместе со Шляховым от их же, между прочим, бодяги! Пути господни неисповедимы.
Рубликов отвел нам час на обжираловку. В класс тут же пожаловали «старослужащие» из первого взвода — горняки с Донбасса. Они призывались весной, как положено, мы же — летним спецнабором. Когда рота выполняла команду: «Строиться на зарядку по форме номер два с голым торсом!» — становилось очевидным, что торсы в основном у рудокопов, а у наших студентов — скорее, мощи: выпирающие лопатки, ключицы и позвоночники. Горняки держались с апломбом.
— Ну что, бойцы? Кто табачком угостит? — спросил предводитель горняков Эдик Гантауров по прозвищу Гора. Я с ним свел знакомство еще в первый день пребывания в части.
Дело было так. Нас, только что переодетых в новенькие «сопливые» хэбэшки, подпоясанных ремнями из одуряюще воняющего химией кожзама, вели вверх по лестнице в расположение. Встречным потоком уверенной поступью спускались ладные хлопцы в черных погонах с золотыми буквами «СА», какие нам еще только предстояло подшить. За трое суток на пересыльном и столько же в дороге я оброс щетиной, побриться еще не успел.
— Ни хрена себе, борода! — воскликнул амбал из встречного потока, пытаясь ущипнуть меня за щеку.
— Уйди, противный, — сказал я без выражения, хлопнув его по руке. — Я девушек люблю.
Он стал надуваться, но выдавить из себя так ничего и не смог, поток увлек его вниз. Что-то родил все же запоздало, но я уже не слышал. Дружки его загоготали, а их сержант прикрикнул:
— Гантауров, разговорчики! Отставить смех!
Тем же вечером Гантауров оттеснил меня к ленинской комнате и спросил:
— Ты там, на лестнице, что-то сказал, Борода?
Я мысленно поздравил себя с новым прозвищем, ощутив холодок в душе.
— Я пошутил, — ответил ему.
— Пошутил?
— Да. А ты разве нет?
Он не понял, что я иными словами спросил, не гомик ли он часом, и предупредил:
— Ты так больше не шути.
— Ты тоже.
— Чего-о?!
К счастью для меня, нас прервали, объявив построение. Гантауров на какое-то время оставил меня в покое, но подошел в спортгородке. Разница в весовых категориях была не в мою пользу. К тому же, как я слышал, Гантауров занимался какой-то борьбой. То ли греко-римской, то ли вольной. По правде сказать, я в них не разбирался. Воля ваша, есть в этом что-то неприличное, когда мужики тискают друг друга в объятиях, пытаясь завалить на пол… Наверное, про такого, как я, сказал Федор Михайлович Достоевский: «Красота в глазах смотрящего». Вряд ли он пахана в остроге, где сидел, имел в виду… Если Гантаурова объединить с Бочковым и Кисиным, могло б получиться отделение спортсменов-неудачников. Конечно, я знал, что в драке побеждает характер, а не масса, но меряться письками не возникало ни малейшего желания.
Однако опасения мои оказались напрасны. Гантауров к этому времени уже кое-что узнал обо мне и настроен был вполне мирно:
— Борода, ты, говорят, институт окончил? Сколько же тебе лет?
Я прищурился на него из ямы, которую откапывал, и сказал:
— Двадцать три года, возраст Иисуса Христа.
На лице у Горы отразилось умственное напряжение:
— Ты что-то попутал, Борода! Иисусу Христу было тридцать три года!
— Но, двадцать три ему тоже когда-то было…
— Гы-гы! Ну, ты приколист!.. А мне сколько дашь?
Я хотел ответить, что количество годов ему прокурор отмеряет, да не хотелось портить наметившееся потепление в отношениях.
— Двадцать два? — спросил.
— Девятнадцать! — расправил плечи он.
— Выглядишь старше, — признал я. Гора расплылся в улыбке. Я украдкой глянул на Серегу. Тот разделил мою скрытую насмешку над пацаном, который гордится тем, что выглядит как мужчина. «Учебная часть — это детский сад для детей с большим прибором», — вспомнилась расхожая шутка.
С тех пор мы с Гантауровым как бы подружились. Теперь, когда Гора со товарищи вошел в класс, я вдруг вспомнил, что в ту ночь, когда я выходил за пределы части, именно Гора дежурил на КПП, и с ним еще какой-то худосочный горняк, забившийся в угол, точно больной воробей. Вероятно, когда в родном Донбассе его друганы выдавали на-гора по вагону угля, он — лишь маленькую тележку…
— Я табачком угощу! — резко поднялся я с места, удивив всех готовностью быть ошакаленным. — Пойдем, покурим, Эдик!
Гантауров как будто догадался, в чем мой интерес, и в курилке заговорил первым:
— Прокурорские пытали, как Шляхов в шинок ходил, — сказал он мне. — Но ты, Борода, не боись, тебя не сдали. Женька Атаманов сказал, все будем на Шляхова вешать, тому уже по барабану.
— Да, да… — согласился я, вздохнув.
— Только они, кажется, с наших ответов сделали вывод, что брешем со Стручком, — продолжил Гора. Я догадался, что Стручок это тот «воробей». Стало ясно, отчего следователь взялся не за нас с Кисой, а за кладовщика. Поговорив с дежурными по КПП, он сделал вывод, что те чего-то темнят. Стало быть, в шинок Шляхов и не ходил, быть может… Следуя такой логике, следак должен искать, кто же Шляхова у нас напоил, а сам при этом не попробовал? Что это за трезвенник? И где этот «тамада» взял метанол, если на складе учебки яд не числится? В посылке прислали? «Мама, пришли мне, пожалуйста, метилового спирта. Сержанта извести хочу. Плохой»?..
Шутки шутками, а на другой день следователь действительно стал выяснять, кто мог иметь зуб на сержанта Шляхова. Поискал бы лучше того, кто не мог? Тот же Киса из-за морзянки. Конечно, мелко это… Или Суслик, которого Шляхов тренировал выполнять подъем — отбой за сорок пять секунд после отбоя чуть ли не каждый вечер, а прыти у того все не прибавлялось. Шляхов же относился к тому, что у кого-то из его бойцов что-то не получается, как к личному оскорблению. И потихоньку распускал руки. У Суслика «фанера» — грудная клетка — уже вся синяя сделалась от его «прозвонов»… Когда разбирали — собирали «конструктор Калашникова» — любимую игрушку в «детском саду для детей с большим прибором», — Суслик под взглядом Шляхова боялся перепутать порядок установки деталей и от этого, конечно же, путал. Шляхов пока молчал, но видно было — готов взорваться. Бочков не выдержал, вырвал у Суслика из рук деталь, воскликнув: «Да не эту! Вот эту надо сначала!» — и посмотрел на Шляхова, ожидая одобрения. Одобрение он получил от меня:
