Буало-Нарсежак - Волчицы
- Садитесь!
Прежней ее уверенности как не бывало, она разглядывала мои руки и, конечно же, размышляла, могут ли быть такие руки у торговца лесом; я же в присутствии этой женщины, о которой так часто думал в барачном кошмаре, испытывал не лишенное очарования волнение. Ни красавицей, ни просто хорошенькой, ни какой-то особенно женственной назвать ее было нельзя, волосы у нее не были красиво уложены, но серые глаза - такие прямые, такие властные - мне нравились. Нужно будет укротить их, эти глаза!
- Что я вижу! Сардины в масле! Ветчина! Холодная говядина! Ну, знаете, это просто разгул.
От меня не укрылось, что скользнувшая по ее лицу улыбка была тронута печалью.
- Наедайтесь! У нас в деревне знакомые, помогают с продуктами.
Я наполнил свою тарелку, она не сводила с меня глаз, с удивлением обнаруживая, что я умею обращаться с ножом и вилкой.
- Вам пришлось много пережить? - поинтересовалась она.
- Не очень. В лагерном персонале у меня нашелся один знакомый, до войны покупал у меня лес. Он спрятал нас в товарном вагоне поезда назначением в Лорьян. В Безансоне нам опять повезло - пересели в состав на Лион. Как видите, все проще простого.
- А ваш друг Жерве?
- Когда мы выбирались из сортировочного узла, он попал под маневровый локомотив. И сразу умер.
- Как все это печально! Мне бы очень хотелось познакомиться с ним, судя по вашим письмам, этого юношу ждало большое будущее.
- Думаю, да... Он сотрудничал в журналах... Был связан с театральным миром... Правда, он больше отмалчивался, держался так замкнуто, что вызвать его на откровенность было нелегко. Мне так и не удалось разузнать поподробней о его жизни.
Она хотела сменить мне тарелку; я запротестовал. Тогда она налила мне красного бордо.
- Достаточно! Благодарю!
От вина я расслабился, но в то же время остался необычайно восприимчив к атмосфере этой старой квартиры. Надежное состояние. Прочные семейные традиции. Для одного квартира слишком велика. Но одна ли она? В какой-то момент мне померещилось, что нас подслушивают из комнаты справа - дверь туда была открыта; судя по отблескам на темной поверхности стоявшего там пианино и светлому пятну нот на нем, это была большая гостиная.
- Вы играете? - поинтересовался я.
- Да, - смутилась она, затем решительно добавила. - И даже даю уроки... Так, развлечения ради. Но ваша комната в глубине квартиры, вам ничего не будет слышно.
- Жаль! Я обожаю музыку. Когда-то в детстве учился играть на пианино.
- Вы играли на пианино! Почему вы мне об этом не написали?
- Но это же такой пустяк!
Чуть слышно скрипнула половица, я невольно повернул голову в сторону гостиной. Элен тоже посмотрела туда.
- Входи же, - негромко пригласила она кого-то.
В комнату вошла, вернее, бесшумно скользнула молодая девушка.
- Моя сестра Аньес, - представила Элен.
Я встал, поклонился и ощутил резкий, теплый, такой же живой, как запах звериной шкуры, аромат лаванды. Аньес оказалась той самой незнакомкой, что впустила меня в дом, девушкой, бежавшей по темной улице после комендантского часа.
- Приношу вам свою глубочайшую признательность, мадемуазель. Если бы не вы, пришлось бы ночевать на улице.
Наступила короткая пауза. Кажется, я допустил бестактность. Элен бросила на сестру быстрый взгляд, смысл которого был мне непонятен, Аньес улыбалась. Она была невысокой, белокурой, очень тонкой и хрупкой, у нее был растерянный, слегка обращенный в себя взгляд, столь характерный для близоруких, - взгляд, исполненный томной и лукавой нежности. Она молча наблюдала, как я усаживаюсь.
- Сестра задержалась у знакомых, - пояснила Элен. - Она ведет себя неосторожно. Следовало бы знать, что с немцами шутки плохи.
Я отправил в рот несколько ложек варенья. Натянутость, воцарившаяся с появлением Аньес, была мне на руку.
- В письмах вы ни разу не упомянули о сестре, - заметил я.
Аньес продолжала улыбаться. Казалось, Элен была раздражена и не знала, что ответить.
- Иди спать, - наконец сказала она. - Завтра опять расхвораешься, если сейчас не ляжешь.
Аньес, как маленькая девочка, подставила ей для поцелуя лоб, затем сделала в мою сторону едва заметный реверанс и вышла из комнаты какой-то неестественной походкой - руки по швам, на затылке похожая на корону тяжелая коса.
- Сколько ей лет? - шепнул я.
- Двадцать четыре.
- Больше шестнадцати не дашь. Она очаровательна.
Еще одно неосторожное замечание с моей стороны. Я сознавал это, но сделал его намеренно. Элен вздохнула.
- Очаровательна, вы правы... Но причиняет мне столько хлопот... Еще что-нибудь хотите?
- О нет.
- Чашку кофе.
- Спасибо.
- Сигарету?.. Не стесняйтесь.
Она принесла мне пачку "Кэмел" и спички. Я ни о чем не спросил, однако про себя подумал: "Кэмел"-то уж наверняка не из деревни.
- Пойдемте, я покажу вашу комнату.
По узкому коридору мы прошли в комнату с альковом, которая меня сразу покорила. Сейчас я задерну занавески алькова, забьюсь туда, как зверь в нору. Я всегда любил всевозможные тайники, укромные уголки. Во мне вдруг поднялась волна признательности к Элен, я взял ее руки в свои.
- Благодарю... Благодарю... Я счастлив оказаться у вас, познакомиться с вами...
Она отшатнулась, возможно, из боязни какого-нибудь более смелого шага с моей стороны. Я мог побиться об заклад, что у нее еще не было мужчины. Странный она человек, так мало похожий на адресата Бернара! Я нежно поцеловал ей руки, понимая, что это может ее тронуть. В моих глазах это выглядело смешно, но она наверняка относилась к этому иначе.
- Спокойной ночи, Элен.
Я разделся, вещи бросил на кресло. На пол упал бумажник Бернара. Я поднял его, подбросил на руке, затем сунул в карман. Бумажник Бернара! Мой бумажник!
Глава III
На следующий день я проснулся рано, как всегда ожидая сигнала, которым нас будили в лагере. Мои пальцы недоверчиво ощупывали тонкий лен постельного белья, шелковистый пододеяльник на пуховике, и только тут до меня дошло, что я в Лионе, спрятался в альков, как в скорлупу, свободен и недосягаем для внешнего мира. Я, как в детстве, засунул руку под подушку и с наслаждением потянулся, упиваясь безграничной радостью освобождения. Ни капо, ни команд, ни друзей по несчастью; я перестал быть составной частью стада. Бернар?.. С ним я помирился. Я из тех, кто умеет любить только мертвых. Элен?.. Еще одно тому подтверждение. Пока она существовала лишь в моем воображении, она занимала меня. Стоило мне увидеть ее, и она стала интересовать меня куда меньше. Она не была мне по-настоящему нужна. Но я был не прочь, чтобы она полюбила меня или по крайней мере постаралась это сделать, поскольку заметил в ее отношении к Бернару некоторую сдержанность и как бы усилие. Должен ли я сказать ей правду? Ни к чему лукавить с самим собой. Я-то знаю, что промолчал, чтобы выиграть время. Признаться, что я Жерве, означало покинуть этот дом, вновь отдаться на волю случая и повседневных житейских испытаний. Остаться здесь, объявив о гибели Бернара, просто немыслимо. Таким образом, большая и самая глубокая часть моего существа стремилась остаться. Мне было хорошо тут. Мне нравились и эта тишина, и эти перешептывания в комнатах с высокими, строгими потолками, и эти блуждания со свечой в руке. Ни Элен, ни Аньес не будут меня стеснять. Мне от них не нужно ничего, кроме заботы, устранения с моего пути материальных тягот, чтобы я мог восстановить силы, вновь приняться за работу. Случатся ведь минуты, когда дома не будет ни той, ни другой. Тогда я проберусь в гостиную, приподниму крышку рояля... Потом постепенно подготовлю их к своему признанию, но сперва нужно познакомиться. Буду честным до конца и скажу: я обожал всякий маскарад, переодевания, все, что снимает с чувства налет банальности, подстегивает и пробуждает воображение, делает его раскованным. Когда-то давно, прежде чем сесть за рояль, мне случалось наряжаться в театральные костюмы матери. Мои экзерсисы начинали звучать то задумчиво, то как-то особенно плавно, в зависимости от того, облачался ли я в костюм Паулины или Береники*. Что, если стремление стать Бернаром поможет мне покончить с мучительными воспоминаниями?
______________
* Героини трагедий - Корнеля "Полиевкт" (1641 - 1642) и Расина "Береника" (1670).
Я встал, вышел из алькова. Паркет холодил ноги. Ощупью добрался до окна и открыл ставни. Улица заканчивалась площадью, на которой высился расплывчатый в утреннем тумане силуэт церкви с освещенными витражами. В другие времена я вновь лег бы в постель, больной от отвращения и тоски. Но этим утром ничто не могло умалить мою веру в себя. Я энергично умылся холодной водой. Все казалось мне распрекрасным, а я никогда не лукавил с тем, что доставляло мне удовольствие. Ну в самом деле, не стал же я чудовищем только потому, что жизнь однажды слегка вскружила мне голову! Я привел себя в порядок. Причесался. Освежился одеколоном. Взглянул в зеркало в платяном шкафу. Костюм старого Мадинье с чрезмерно высоким воротом и множеством кармашков делал меня похожим на студента Эколь Нормаль 1900-х годов. Аньес будет над чем всласть повеселиться. Я не мог бы объяснить почему, но мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры.
