Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
Облику своему Натан Степаныч придавал важнейшее значение, оттого по прибытии долго разглядывал себя в крохотное зеркальце, ровнял соломенные усы и воротничок рубашки выправлял, галстук… он знал, что несмотря на все старания выглядит весьма простовато, обыкновенно и некогда терзался этим, гадая, как сложилась бы жизнь, если бы Господь даровал ему не только разум, но и внешность яркую, располагающую… глядишь, и не отказала бы ему Алевтина Михайловна…
Спрятав зеркальце и окончательно совладавши с предательницей-ногой, Натан Степаныч огляделся. Ушел поезд, остановившийся в сей глуши на полторы минуты, каковых только и хватило, чтобы спрыгнуть на песчаную насыпь. И станционный смотритель, проводивший его мутным взглядом, вернулся к себе. Ожившая было станция вновь погрузилась в ожидание. Тихо переругивались бабки-лоточницы, выясняя, у кого ныне пирожки вышли лучше, и худоватый человек в коричневом пиджачишке вновь и вновь перелистывал затертую до дыр газету. Крестьянское многочисленное семейство сидело по лавкам, и глава его, седой, но крепкий еще мужик, чего-то там у смотрителя допытывался. Смотритель отмахивался. Рыжая курица пыталась выбраться из корзины, и девчонка с длинными белыми волосиками тыкала в нее палкой, приговаривая:
– Сиди, сиди…
– Этак ты ее только напугаешь, – сказал Натан Степаныч. – Ты ее погладь…
– Так она клюется, – возразила девчонка. И рядом тотчас появилась женщина в черном вдовьем платке, наброшенном на поредевшие волосы.
– Аська! – она дернула девчонку за косицу. – Тебе что было велено?
– Не ругайте девочку, милейшая, – Натан Степаныч улыбнулся, он знал, что улыбка его лишена всяческого очарования, и что само лицо, строгое, грубоватое, с крупными чертами, производит впечатление отталкивающее. – Вы лучше подскажите мне, как до Новых Козлов добраться.
Женщина уставилась на него, шевеля губами. Староверка? Не понять… если так, то разговаривать не станет.
– Так… по дороге… вон тама и начинается…
Дорогу Натан Степаныч и сам заприметил, обыкновенную, песчаную, местами – с красноватыми проплешинами глиняной шкуры, с намертво выбитыми колеинами, в которых, надо полагать, по осени набирается вода. Дорога сия уводила в лес, начинавшийся с полупрозрачных нежных березок, но за ними проглядывали темные громадины елей…
– И далеко?
Женщина вновь задумалась.
– С три версты…
Далеко. В прежние-то годы три версты не были расстоянием для Натана Степаныча, случалось ему хаживать и поболе, однако когда то было? Уж верно, не теперь, когда спина все еще ноет, а предательскую ногу мелко подергивает. И ботиночки-то на нем новые, купленные в дорогой обувной лавке, жмут неимоверно. Захотелось пофорсить дурню старому…
Он вздохнул, представив, как будет идти, нести палевый свой чемодан с блескучими латунными ручками, не тяжелый – в нем всего-то две смены белья, запасной костюм, несессер со всякой мелочью и записная книжка. Однако Натан Степаныч знал подлое свойство дороги, когда с каждым пройденным шагом самая легкая ноша тяжелеет…
– А вам чего там? – поинтересовалась женщина, вздыхая.
До вечернего состава было еще часа три… скучно.
– Мне не туда, мне в усадьбу княжескую, – ответил Натан Степаныч, доставая кисет с табаком и бумагу. Папироску скрутил быстро, ловко, и в этом было свое удовольствие, не понятное нынешним любителям сигарет. Быть может, сразу в пачке и проще покупать, однако же разве возможно в тех, машинами сотворенных, папиросах сохранить живой табачный аромат? И само это ощущение, полупрозрачного лепестка бумаги, что ложится на ладонь, сбившегося табака, который надобно размять пальцами, разве оно само по себе не часть древнего ритуала курильщика?
Однако же от взгляда Натана Степаныча не ускользнуло, сколь переменилась женщина при упоминании усадьбы. Побледнела. Помрачнела и сделала попытку отступить, но была остановлена взмахом руки.
– Следователь я, – спокойно сказал Натан Степаныч и представился, как водится, по имени и отчеству. – Послан разобраться в… смерти князя Тавровского.
Мутное дело, непонятное, с мерзковатым душком подтухшего мясца, которое, отерев промасленной тряпицей, норовили всучить за свежее. Сие еще одна привычка Натана Степаныча, появившаяся на склоне лет. Порой дела, самые обыкновенные дела, будь то драка кабацкая или же побои, которыми пьяный супруг жену награждал, или вот убийство, вызывали в воображении его престранные картинки, каковые, по словам молодых и ученых коллег, именовались ассоциациями.
Некто даже пошутил, что, дескать, воображение у Натана Степаныча живое, с таким только полицейские романы писать.
А хоть бы и так.
Воняло дело.
И началось все с вежливой начальственной просьбы. А начальство Натан Степаныч уважал, оно же ценило его, порой в редких приступах откровенности жаловалось на неспособность молодежи к работе, на ее пустоту душевную. И в том виделось особое доверие, обмануть которое не хотелось бы.
– Натан Степаныч, – обратилось начальство, – ты, помнится, давно в отпуске не был?
– Давно.
Семь лет, с той самой поры, как ответила Алевтина Михайловна на робкое его предложение решительным отказом. К чему ему отпуск? В его одинокой, лишенной надежды на перемены жизни, только и осталась, что работа. Ко всему ее, пусть грязную, беспокойную, Натан Степаныч любил.
– Просьба у меня к тебе будет, – начальство прикрыло дверь и покосилось на портрет государя, будто даже за ним, венценосным, подозревало склонность к подслушиванию. – Был у меня старый друг… служили вместе. Потом жизнь развела, меня – сюда, его – отсюда… но переписывались, держались… он мне как-то помог крепко, а долг, сам понимаешь… да и человек он хороший.
Начальство испустило тяжкий вздох.
– Написал он мне. Просил о помощи. Неладное что-то там у него творится. Я хотел сам съездить, разобраться, да… опоздал, Натан Степаныч. Умер он.
– Убийство?
– Да вот… как сказать. Дело-то и вправду мутное. Нашли его рядом с кладбищем. И будто бы умер он со страху, а Алексей в жизни ничего не боялся, более бедового человека я не знаю. Мы на границе вместе с ним были… под обстрелом танцевал… а тут кладбище деревенское. Чего там испугаться мог? Да так, чтоб сердце стало. Оно у него здоровое, я помню, как он хвастался, дескать, Господь только и дал Тавровским, что отменное здоровье и долголетие… пишут, что в карты проигрался, а я знаю, что даже в молодости, когда играют все, Алексей за карточный стол не садился.
Начальство терло руки, точно соскабливая грязь.
– Натан Степаныч, сие просьба, не приказ, и ежели откажешься, то я пойму. Повода дела открывать у меня нет, однако и бросать не хочется. Чуется, мутно все… кого другого не послал бы. У этих, нынешних, никакого разумения, никакой тонкости. Только и способны, что доклады писать да жаловаться… тьфу.
И стоило ли удивляться, что на просьбу начальства Натан Степаныч ответил всем своим согласием? Не только из боязни, что отказом оное оскорбится, сколько искренне желая помочь. Да и еще одна странность возникла за ним в последние годы, полюбились Натану Степанычу непростые дела, чтоб с заковырочкой, с тайным скрытым смыслом, со страстями, каковых, должно быть, в пустой его жизни не хватало. Вот и отправился он, будто бы в отпуск, а на деле – в усадьбу княжескую, с письмом рекомендательным и двумястами рублями серебром, выданными на расходы.
– Нехорошее место, – сказала баба, более не делая попыток сбежать. Она замерла, уставившись на Натана Степановича круглыми глазами, сделавшись вдруг похожей на ту самую рыжую курицу, которая ноне в корзине сидела смирно.
– И чем нехорошее? – поинтересовался Натан Степаныч.
– Нечистое.
Показалось ненадолго, что более ничего случайная эта свидетельница и не скажет, однако женщина, воровато оглядевшись, поманила Натана Степаныча за собой.
Отошли недалече.
– Если Васька спрашивать станет, вы ему скажите, что дорогу показывала… и про то, к кому на постой можно пойти, – попросила она, – а то он не любит, когда…
– Конечно.
Васька, видимо, тот самый мужик с кустистыми бровями, замерший у самых рельсов, поглядывал с недоверием, но беседе не мешал.
– Проклятые они, – с чувством произнесла женщина и прижала сухие руки к груди. – Старый-то князь, пусть и бают, что ведьмаком был, но человечным, добрым, а нынешние – все проклятые… они-то князя и сгубили.
