Наталья Солнцева - Черная роза
Картин Корнилина во Франции было немного, и хозяева галереи привлекли к своей затее еще несколько художников, работающих в похожей манере. Их оказалось всего трое, и Нине было неловко объяснять месье Рене, что такие откровенно слабенькие полотна не стоит вешать рядом с гениальными творениями Артура. Она вообще удивлялась, зачем ее пригласили, – такую выставку французы вполне могли организовать сами. Но… назвался груздем, полезай в кузов, – как говорила, искажая слова и морщась от сигаретного дыма, Жаннет.
Нина готовилась к лекциям, и по ходу этого занятия ей пришла в голову идея написать статью об Артуре. Для этого стоило использовать его собственные записи из дневников, которых никто еще не видел. Записки Корнилина могли стать сенсацией в Москве, Санкт-Петербурге и Харькове. А в Париже?.. Кто знает?! Нина решила посоветоваться с главным редактором журнала «Искусство». С этим журналом сотрудничал Сергей Горский, и даже был его совладельцем. Мадам Корнилина позвонила девочкам, которые приезжали вместе с Сергеем на харьковскую выставку Артура. Они с готовностью откликнулись.
Встретились в маленьком уютном кафе на Монмартре, которое славилось сочными бифштексами и луковым супом. Девочек звали Патрисия и Люсиль. Они улыбались, курили и уговорили Нину заказать «бланкет» – белое мясо под белым соусом. У Нины от вина и приятных впечатлений слегка кружилась голова. В окно кафе был виден ярко-белый, освещенный солнцем храм Сакре-Кер на вершине монмартрского холма.
– Месье Горский весьма удачливый бизнесмен, – на ломаном английском говорила Патрисия. – С тех пор, как он стал совладельцем журнала, дела резко пошли в гору. Деньги текут рекой.
Нина переспрашивала, смущенно улыбаясь. Ее английский оставлял желать лучшего. Впрочем, Патрисия и Люсиль тоже говорили по-английски кое-как. Но все-таки они могли понимать друг друга, и это было приятно. Девушки проявили огромный интерес к предложению «мадам Нины» написать в журнал статью об Артуре и убедили ее непременно и побыстрее сделать это. Они были бы в восторге, узнав о таинственных дневниках покойного художника, но Корнилина им ничего не сказала ни о сандаловом ларце, ни о тетрадях в кожаных обложках. Ей хотелось, но…в последний момент она передумала. Все тот же непонятный ей самой страх, ледяной змеей обвивший сердце, едва она заикнулась о дневниках, заставил ее прикусить язык.
Осенний Париж был прекрасен. По мутной, как темное стекло, воде Сены плыли желтые и красные листья. Старики в баскских[4] беретах сидели на набережной с удочками. Остров Сите, с собором Нотр-Дам, окутанный золотой дымкой, был похож на величественный корабль-призрак. Ветер срывал листву со старых каштанов.
Нина вернулась домой в приподнятом настроении. Вечером, когда неугомонная Жаннет улеглась, наконец, спать, мадам Корнилина достала из-под кровати сумку, где она хранила сандаловый ларец. Вместе с тетрадями Артура там лежала еще одна, – та, куда Нина переписывала с трудом разбираемые ею строчки. Их было совсем мало, всего страничка.
Нина зажгла старую бронзовую лампу и принялась за работу. Она надеялась, что дневники откроют ей тайну жизни и смерти Корнилина, происхождение его неправдоподобных, мрачных и одновременно волнующе-прекрасных видений.
Записки художника оказались не совсем такими, как она ожидала. В них не было ничего личного, житейского, ничего, что проливало бы свет на появление «черного человека» или на то, чего Артур боялся и о чем не мог рассказать до конца даже ей, Нине. Это были какие-то обрывочные, часто совершенно не связанные между собой описания людей, символов, образов, наполненные особым, понятным только ему смыслом. Складывалось впечатление, что Корнилин писал то ли проснувшись среди ночи и торопясь перенести на бумагу неясные сны, то ли старался освободиться от преследовавших его галлюцинаций, записывая все, что ему привиделось. Возможно, иногда он был нетрезв, и тогда почерк становился совсем уж неразборчивым. Нина вчитывалась и всматривалась в слова и предложения до ломоты в висках. Часто она просто догадывалась, какое это могло бы быть слово или буква, а иногда ей это не удавалось, несмотря ни на какие усилия. Так что текст, который она старательно записывала в отдельную тетрадь выходил несвязным, но кое-что понять все же было можно.
Чем больше Нина втягивалась в это занятие, тем сильнее чувствовала странное и опасное влияние образов и идей, теснившихся в голове Артура. У нее пропал сон. Долгими, нескончаемыми ночами она словно блуждала в темных, туманных пространствах, полных причудливых химер,[5] нежных красавиц, зловещих ликов с горящими очами, золотого литья, великолепных змеиных тел, сияющих кристаллов, влекущих и загадочных ритуальных предметов…
Корнилина делала перерывы в работе с записями Артура, но это существенно дела не меняло. К тому же, нужно было торопиться. Время шло, переписывание дневников продвигалось медленно, а статью в журнал она должна была представить не позже начала декабря: ее еще полагалось перевести на французский. Нина начала чувствовать тяжелую усталость и вязкую, беспричинную тоску, – «черную меланхолию», как она это называла.
– Мадам Нина скучает по России, – говорила Жаннет, замечая в гостье подавленность и смену настроения. – Надо развлекаться, проводить время с мужчинами, а не сидеть и сохнуть от работы. От тоски портится цвет лица и появляются морщины.
Осень во Франции стояла теплая и мягкая. Моросил мелкий дождь, мутные воды Сены покрывались ленивой рябью, дома утопали в зеленоватом тумане. Только три дня праздника Самхейн выдались непривычно холодными. Нина проводила много времени за подготовкой к выставке, которая все не открывалась, хотя давно было пора. Это казалось странным. Месье Дюшан приводил невразумительные объяснения, а его компаньон и вовсе отмалчивался, неискренне улыбаясь.
– О, эти русские такие нетерпеливые! – однажды сказал он, и Нина отметила, что впервые слышит его голос.
Она поняла смысл сказанного благодаря Жаннет и Патрисии, которые обе старались, как могли, помочь ей освоить язык. Нину беспокоило ее состояние, и она попросила месье Рене найти ей врача. Доктор был очень любезен, подчеркнуто вежлив и внимателен, но не нашел ничего серьезного.
– Мадам немного переутомилась, ей нужно больше гулять, хорошо питаться и принимать успокоительное.
Он выписал Нине два вида снотворного и распрощался.
Жаннет расстроилась. Она так старалась, чтобы мадам Корнилина чувствовала себя как дома и ни в чем не нуждалась!
– Теперь я буду подавать на обед жареную форель, а на ужин омаров под майонезом, – говорила она, провожая доктора. – И вино! Это будет лучшим лекарством.
Доктор улыбался и кивал головой, он был уверен, что это обычная женская хандра, которая скоро пройдет. Выйдя на улицу, он поднял воротник плаща, – несмотря на ветер, ему хотелось пройтись пешком. Вечерело. В долинах между холмами сгустился туман, в его серо-молочной мгле расплывались огни одиноких жилищ. Приятно было вдыхать свежий сырой воздух, пахнущий далекими дымами и палой листвой. Доктору понравилась русская гостья Жаннет, – мадам Корнилина, вдова знаменитого художника. Красивая женщина. Большие выразительные глаза, тяжелый узел волос на затылке, высокий открытый лоб, приятный грудной голос, порывистость в движениях, – есть в ней что-то восточное, дикое, необузданное…чего нет в француженках. Давно нет. Наверное, Россия, – огромная непонятная страна, засыпанная снегами, – накладывает особый отпечаток на людей.
Маленький городок был тих и безлюден. Только где-то далеко, за холмами, слышался протяжный колокольный звон. Ветер усилился и заставил доктора ускорить шаг. Дома его ждали пылающий камин, удобное старое кресло, горячий кофе, вечерняя газета, приятный отдых после рабочего дня. Он перестал думать о том, чего не мог сам себе объяснить, – о притяжении и внезапной симпатии, которые испытал к Нине Корнилиной. Остались только легкое возбуждение, ощущение юношеской дрожи в сердце и неясная грусть.
Таблетки, выписанные вежливым доктором, помогли, но ненадолго. Беспокойство и страх на время отступили, чтобы возобновиться с новой силой. Нина решила заниматься записями Артура днем, а вечером делать какую-то другую работу. Это не получалось. Целыми днями она была занята подготовкой к вернисажу или прогулками, на которые ее приглашали то девушки, то месье Дюшан. Она побывала в Лувре, на площади Бастилии, в Латинском квартале, где они с Патрисией долго бродили по букинистическим магазинам и книжным лавкам.
– Смотри, – говорила Патрисия, – это знаменитый университет, Сорбонна. А вон там, на холме, гробницы Вольтера,[6] Руссо,[7] Гюго[8] … Ты читала Гюго?
