Станислав Гагарин - Третий апостол
Старцев молча поднялся. Вслед за ним встал со скамейки и Юрий Алексеевич.
— Если мы пойдем сейчас не спеша к кафедральному собору, то как раз подойдем вовремя, — сказал Валентин Петрович.
Молча они прошли несколько десятков метров, и тогда Старцев заговорил:
— Знаете, Юрий Алексеевич, мне пришла в голову одна мысль. Есть некая аналогия между судьбой профессора Маркерта и мифическим апостолом Петром, одним из двенадцати учеников Иисуса Христа. Вы знакомы с содержанием Евангелия?
— В самых общих чертах, Валентин Петрович. Когда-то давным-давно, в студенческие годы, интересовался-Листал и Библию, и Евангелие. Сейчас у меня лишь туманные представления обо всем этом.
«Вовсе ни к чему знать вам, уважаемый Валентин Петрович, — подумал Леденев, — о том, что мы все с ног сбились, пытаясь расследовать эту загадочную историю через изучение Священного писания. Постой, постой… Хотя, нет, нормально, все идет как надо, своим путем…»
— Тогда я вкратце напомню вам. Во время последней трапезы с учениками, ее называют обычно тайной вечерей, Христос, в ответ на выражение Петром любви и преданности Учителю, сказал ему, что тот сегодня же ночью трижды отречется от него, отречется прежде, чем прокричит петух. И вот после ареста Христа в Гефсиманском саду Петр бродил по Иерусалиму, и, как утверждается в Евангелии от Луки, в нем трижды опознавали приверженца Иисуса. Но Петр отрицал всякую причастность к Христу. И когда он отрекся в третий раз, вдруг прокричал петух… Не правда ли, есть в этой истории нечто, напоминающее судьбу Бориса Яновича?
— Вы правы, — сказал Леденев. — Только не вижу связи этой истории с убийством. При расследовании любого преступления мы в первую очередь ставим вопрос: Cui prodest? Кому выгодно? Если смотреть на историю с петухом, рассказанную сейчас вами, под таким углом зрения, то даже и не представляю себе, каким боком подходит сюда этот ренегат Петр. Разве что по линии чисто формальной…
Произнося эти слова, Юрий Алексеевич едва ли не физически ощутил, как низко упал он сейчас во мнении Валентина Петровича, а впрочем, это еще вопрос, поднимался ли он вообще достаточно высоко… Внутренне усмехнувшись, Леденев еще раз вспомнил добрым словом запрет Жукова говорить кому бы то ни было о фигурке апостола Петра. Пусть не знает о ней и доцент Старцев… Пусть зачисляет его, Леденева, в категорию недалеких людей, пусть считает человеком, не способным ухватиться за такую простую мысль.
Они продолжали разговаривать на общие религиозные темы… Юрий Алексеевич расспрашивал Старцева о буддизме, конфуцианстве, синтоизме. Высказался за то, что некоторые принципы последнего, когда согласно религиозным постулатам синтоизма человеком обожествляется окружающая его природа, неплохо бы взять на вооружение сейчас, в период экологического кризиса, сняв, разумеется, с синтоистских положений религиозную окраску.
— Вот вам и тема для разговора в научном мире, — сказал Юрий Алексеевич. — Какими путями добиваются синтоисты безмерного уважения ко всему живому и неживому, к тому, что окружает человека в его повседневной жизни? И как такое уважение привить нашим детям? Я говорю только о них, ибо мы, взрослые, неисправимо проникнуты убеждением, что являемся царями природы и не можем ждать от нее никаких милостей…
— А это, действительно, идея, — сказал Старцев, и Юрий Алексеевич почувствовал, как мнение о нем у доцента несколько улучшилось. — Один из моих аспирантов занимается синтоизмом вплотную. Надо будет натолкнуть его на ваши соображения. От имени науки выношу вам благодарность, Юрий Алексеевич, за ваш, так сказать, вклад…
Леденев рассмеялся…
— Какой там «вклад», Валентин Петрович, — запротестовал он. — Будет вам! Но мы увлеклись, кажется, чрезмерно Востоком. Не лучше ли вернуться к христианству? Как вы полагаете?
Некоторое время Валентин Петрович не отвечал.
— Дед мой даже крестил меня в церкви, — сказал наконец Старцев. — Украдкой, что вконец рассорило его с моим отцом-коммунаром. И все мои предки на протяжении, наверное, вот уже почти тысячи лет исповедовали христианство. Но я почему-то с определенным недоверием отношусь именно к этой религии. По нетерпимости к другим верованиям христианство сродни разве что иудаизму, из недр которого вышло, да еще, может быть, исламу… Но вот, скажем, мусульмане почитают Иисуса, называя его Иссой, одним из пророков Аллаха. Они чтят даже Авраама, считая себя детьми его от Сарры… И Коран, священная книга мусульман, отнюдь не объявляет Мухаммеда чудотворцем, в отличие от Иисуса Христа. По Корану — он человек, глубоко понимавший потребности народных масс и потому избранный Аллахом. А вот по той жестокости, с которой христианство всегда расправлялось с инакомыслящими, с иноверцами, ему, наверное, нет равных.
— Потому вы и избрали для изучения буддизм и конфуцианство? — спросил Леденев.
— Может быть, и потому… В восточных религиях меня привлекает самобытность, первичность, так сказать, обращения в каких-то моментах к могуществу человеческого духа. Попытки, затуманенные, конечно, суеверием, попытки раскрыть возможности человека, его тела, его психики… Теизм иудаизма и христианства вовсе мне отвратителен. Деизм древних греков и пантеизм[18] Востока намного ближе тому, кто знает о могуществе Разума.
— Мне трудно судить обо всем этом, — осторожно подбирая слова, сказал Леденев, — уже в силу некомпетентности, но, по-видимому, так оно и есть. Правда, мне кажется не совсем правомерным противопоставлять одну веру другой… А, Валентин Петрович? Так нетрудно и скатиться на позиции ревнителя симпатичной религии, обрушиться с гонениями на христиан в пользу, скажем, конфуцианства…
Старцев рассмеялся.
— Понимаю ваши опасения, Юрий Алексеевич. Только подобного не произошло в историческом движении человека. Конфуцианцы не преследовали христиан, скорее наоборот. А главное — вы ведь имеете дело с атеистом, для которого все религии равно неприемлемы.
— Тогда ладно, — улыбнулся Юрий Алексеевич. — Тогда я спокоен. И за вас, Валентин Петрович, и за всех заблудших в вере бедняг: православных, лютеран и католиков… Но, кажется, мы уже пришли. Вон, у входа, я вижу молодого коллегу, пожелавшего вместе со мною послушать органную музыку.
Арвид Казакис заметил подходивших Юрия Алексеевича и ученого, пошел им навстречу.
— Увидел вас вместе, — сказал Валентин Петрович, — и вспомнились мне слова из «Книги о дао и дэ» великого Лао-Цзы[19], основателя даосизма: «Все существа и растения при рождении нежны и слабы, а при гибели тверды и крепки. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое есть то, что начинает жить». Надеюсь, вы понимаете, что под этими словами кроется не прямой, а философский смысл?
— Конечно, Валентин Петрович, — отозвался Леденев. — Но я как будто не готов еще к гибели, а наш Арвид Карлович вовсе уж не слаб, а вот нежен ли он — не мне судить. Не смущайтесь, Арвид, красиво писал этот древнекитайский мыслитель, замечательным поэтом был Лао-Цзы. Мы чудесно поговорили с Валентином Петровичем. А теперь поторопимся в зал… Опаздывать к сроку, который назначила молодая девушка, — преступление, а ежели эта девушка к тому же еще и маэстро…
Татьяна Маркерт уже ждала их. Она поздоровалась с Арвидом и Леденевым, а Валентину Петровичу кивнула приветливо, проговорив, что они виделись уже сегодня. Помня об анонимке неизвестного «доброжелателя», хотя сейчас оперативные работники не принимали больше ее в расчет, Юрий Алексеевич внимательно наблюдал за встречей Татьяны и Старцева, но отметить что-либо выходящее за рамки предполагаемых отношений, какие могли быть только у дочери профессора и друга семьи, не сумел.
«Конечно, Магда Брук знает что говорит, — подумал Юрий Алексеевич. — Да и кому, если не ей, умудренной житейским опытом женщине, было заметить это… Конобеев, разумеется, прав. Анонимку писал человек, которому захотелось почему-то крепко насолить Старцеву. Возможно, какая-нибудь женщина, отвергнутая им в свое время».
Татьяна тем временем заняла место за пультом управления органом. Юрий Алексеевич и Арвид хотели сесть в первом ряду, но Валентин Петрович увлек их в глубину зала.
— Здесь звук точнее, — сказал Старцев. — Сюда он приходит, отражаясь от сводов кафедрального собора… Давайте сядем вот хотя бы сюда.
— У вас старинный орган? — спросил Леденев.
— Да, знаменитой французской фирмы «A. Cavaille-Colt», — ответил Старцев. — Впрочем, к старинным его вряд ли отнесешь… Конец прошлого века.
О чем-то хотел спросить Арвид Казакис, он даже подвинулся к доценту, но тут Татьяна тронула пальцами клавиши, и родился низкий басовый звук.
— Шостакович, — наклонясь к уху Леденева, шепнул Валентин Петрович спустя несколько тактов. — «Пасса-калья» к опере «Катерина Измайлова». Таня любит эту вещь…
