Валерий Гусев - Шпагу князю Оболенскому! (сборник)

— Я в некотором недоумении, Андрей Сергеевич, относительно вашего прискорбного невнимания к церкви.

— Как это? — ошарашенно сморгнув, уставился на него Андрей. — Ко всенощной, что ли, не хожу?

— Я имею в виду ваше профессиональное, должностное внимание, — не принял шутки отец Леонид. — Да, да. Вы обязаны добиться организации постоянного милицейского поста у церкви. Или какого-то другого вида охраны. Для верующих — это храм, а для всех остальных — музей. Музей с бесценными, невосполнимыми при утрате произведениями искусства. Ведь у нас почти все иконы старинного письма, есть Дионисий, есть школы Феофана Грека. А книги? Евангелию в чеканном по меди футляре поистине нет цены, нет равного. Впрочем, в Дубровническом музее имеется подробная опись — вы бы ознакомились с ней при случае, если моя тревога вас не убеждает. Меня удручает, как быстро вы забыли печальную историю с иконами, которые чуть было не попали в чужие руки. Вы тогда вовремя вмешались — отдаю должное, но в следующий раз вы можете опоздать…

— А в чем дело? — обеспокоенно перебил его Андрей. — Есть тревожные сигналы?

— Да нет, какие там сигналы. Просто вполне естественное беспокойство о народном достоянии. Ведь все эти истинные сокровища принадлежат государству, церковь, если можно так выразиться, взяла их напрокат.

— Я понимаю… Ну, может быть, самое ценное — книги там, подсвечники и всякое такое — возьмешь домой? — неуверенно посоветовал Андрей.

— Что вы! Дом деревянный, решеток на окнах нет — я не могу позволить такой риск. Здесь все-таки безопаснее, запоры хорошие, окна забраны, по ночам в боковушке сторож спит. Спит, Андрей Сергеевич! Сном праведника!

— Да не волнуйся ты так сильно. Кто у нас на такое решится?..

— Как знать… В ближайшие дни — я уточню, когда именно, — мне предстоит быть в отъезде. Направляюсь, по-мирскому говоря, на краткосрочные курсы повышения квалификации. Хотелось бы иметь спокойное сердце…

Андрей сдвинул фуражку на лоб, поскреб затылок:

— Да, задачка… Ну что — будем думать.

Из церкви вышел Великий. Щурясь после полумрака от солнца, оскаливая зубы, чем-то очень довольный, засовывал в нагрудный карман плаща записную книжку. Обратился к отцу Леониду:

— Благодарю за доставленное наслаждение. Имею честь и откланиваюсь с надеждой на повторный визит, — приподнял шляпу и спустился по ступенькам к ожидавшим его ребятам, пошел, окруженный ими, красиво покуривая длинную сигарету, похлопывая тросточкой по ноге.

На усадьбе колхозного пастуха Силантьева стояли двумя рядами громадные старые липы — видно, когда-то была аллея — и каждую осень щедро засыпали тяжелой листвой двор, огород и крышу дома. А летом из-за густой, не пробиваемой солнечными лучами тени ничего у Силантьева на огороде и в палисаднике не росло. Но липы он не трогал. Осенью терпеливо собирал подсохшую листву в громадные кучи, и, пока не сжег, со всего села сбегались покувыркаться в них ребятишки — не было для них лучшего удовольствия.

Андрей, прикрывая за собой косую — на одной петле — калитку, вспомнил, как совсем, кажется, недавно и он вот так же беззаботно барахтался и визжал в сухих палых листьях и с необъяснимой, какой-то тревожной грустью, будто зная, что скоро это кончится и никогда уже не повторится, вдыхал их незабываемый, горький и сильный запах.

Мальчишки (и Вовка-беглец среди них) сидели в этот раз спокойно на самой высокой куче, как грачи на копне, и, замерев, слушали бородатого Силантьева, который что-то рассказывал неторопливо, постукивая по земле старенькими деревянными граблями. Рядом на скамейке стоял самовар, и голубой дым из него пластами, похожими на ложащийся туман, неподвижно держался в сыром и сумрачном от лип воздухе, висел на голых ветках, цеплялся за крыльцо. Прямо, как у старого колдуна, подумалось Андрею.

Никто не заметил его, и он, подойдя ближе, услышал конец страшной сказки: "Теперь-то так не бывает, а в старину случалось… Этот самый упырь, он встает из могилы и ходит ночью по земле с закрытыми глазами и ищет ощупью детишек или кого помоложе, чтобы высосать кровь. И тогда, как насосется, он снова оживает и может жить среди людей, пока, значит, этой крови ему хватает. Ему, выходит, чтобы жить, нужна молодая кровь. Потом снова позеленеет, в могилу прячется, а по ночам опять встает, ищет. Вот в этот самый момент, как он ляжет, так надо до полночи вырыть его из могилы, отрезать голову, между ног ему положить да и вогнать в самое сердце кол, непременно осиновый. Тогда уж он — раз в сердце дыра, крови-то держаться негде — упырничать больше не сможет, сдохнет…"

Вовка тихонько повернулся и гаркнул соседу в ухо. Тот подскочил и бросился на него. Через минуту из кучи уже неслись вопли и торчали, дрыгаясь, одни руки да ноги, и уж не разобрать было, где чье.

— Здоров, Сергеич, — поднялся навстречу Андрею Силантьев. — Чайку попьешь? С сайкой. У меня и конфеты есть — для огольцов держу.

Андрей не отказался — когда он еще домой попадет — и сел рядом на скамью.

— Ты ведь по делу, конечно? Или навестить?

Андрей взял стакан, отломил кусок мягкой булки.

— Считай, как тебе приятнее, — не стал врать Андрей, хоть и стыдно ему было.

— Да и то сказать, — согласился старик, — нынче навещать не принято. Все дела да случаи, всем некогда. Один я на все село в свободном времени нахожусь. Да еще этот, приезжий. Шибко интересный мужик. Он не из спортсменов будет?

— Да нет, по искусству…

— А… Я ведь почему так сказал — все по утрам вижу, как он бегает, тренируется. В костюме таком — красном, с лампасами, как у генерала, только белые они, а на спине не по-нашему написано. Красивый костюм. И сам он немолодой уже вроде, а здоровый такой.

Андрей как-то и сам его видел, когда рано утром — к первой дойке ходил на ферму (поговаривали, что нет-нет да потечет молочко мимо колхозных фляг). Андрею-то теперь не до зарядки — и он с завистью смотрел, как Великий — плотный, сильный, тяжелый — неумолимо летел сквозь орешник, как хорошо тренированный кулак. Хоть и пыхтел изо всей мочи, с натугой.

— Потому и здоровый, что бегает.

— Это верно. Меня вот ни за что не заставишь. А вот ребят уговорил тоже за ним табуном носятся. Он им все фокусы разные для драки показывает — я подглядел. Интересно. Бери еще сайку-то, не бойся — не объешь. Ты чего спросить-то хотел? Или забота какая?

— Спасибо за чай, дедушка, хороший он у тебя, умеешь заварить. Андрей поставил стакан, вздохнул, чтобы показать, как хорошо он напился. А забота вот какая. Ты ведь церковь сторожишь?

— Ну. Работа нетрудная — и приварок к пенсии.

— И как у тебя поставлена… охрана объекта?

— Это церкви, что ли? А что — запираюсь на все замки — их много — и снутри и снаружи, на окнах прутья в палец, стены пушкой не прошибешь — и сплю до утра, давлю мышей храпом. Или по-другому надо? Так ты скажи исполню.

— По-другому пока не надо. Делай все, как раньше делал. А когда надо будет по-другому, я скажу, ладно? И каморку, где спишь, покажи мне завтра, хорошо?

— Ишь ты… Интересно…

— А может, и нет, — ответил Андрей на свои мысли и встал. — Ну будь здоровым, дедушка.

— Ладно, буду, — пообещал с готовностью Силантьев.

Вовка уже давно отделился от приятелей и терпеливо дожидался Андрея за калиткой.

— Дядя Андрей, задания мне еще нет?

— Нет, Вовка, пока нет. Но скоро будет. Готовься.

— Я всегда готов! А оружие мне дашь?

— Знаешь, где твое оружие?

— Где? — Вовка расширил глаза, готовый тут же сорваться и бежать за "своим" оружием.

— Вот здесь, — Андрей пальцем стукнул его в лоб. — Понял?

Вовка добросовестно подумал и на всякий случай сказал: "Да!"

В правлении давно никого уже не было, один Андрей сидел у себя, заканчивал прием граждан. Через открытое окно он слышал чуть ли не все село, догадывался о том, что происходит почти в каждом дворе.

— Зорька, Зорька, Зоренька! — Это ласково и истошно зовет зачем-то свою козу тетка Куманькова, сильно вздорная женщина. — Куды прешь, зараза! — Это она уже на мужа: значит, Куманьков-старший опять где-то хватил через меру.

Часто хлопали двери, стучали калитки, по селу слышались велосипедные звонки, смех и веселые разговоры, вспыхивали девичьи песни — народ тянулся в клуб.

Забежала по дороге домой почтальонша Люба, занесла участковому повестку в суд: вызывали по делу Тимофея Елкина.

Андрей, посмотрев на часы, закрыл окно и запер ящики стола и сейф; махнул щеткой по сапогам, надел перед зеркалом фуражку и вышел на улицу.

Было довольно тепло для этой поры. Время от времени только пробегал над селом ветер, неся охапку листьев, бросал ее где-нибудь на дороге, будто враз наскучило ему такое пустое занятие, и бежал дальше, высматривая что-нибудь поинтереснее, надеясь, что где-то ему подвезет: сорвать, например, с веревки высохшее белье (что помельче) и забросить на крышу сарая. Но силенок у него на это явно бы не хватило…