Владимир Кашин - Тени над Латорицей (Справедливость - мое ремесло - 3)
Они чем-то похожи, Суббота и этот Тур. Только Суббота моложе и не такой самоуверенный. Но и Суббота никак не мог понять, что порой жертва сама создает условия для преступления, благоприятствуя и содействуя нависающей над ней трагедии.
Конечно, нельзя осуждать женщину за то, что она в летнюю жару не закрыла на ночь окно, через которое пробрался в дом убийца. Дело милиции оберегать ее покой, пусть человек и ночью дышит свежим воздухом.
Но вот Каталин Иллеш узнала от "брата Симеона" (если верить монаху), что первый ее муж, военный преступник Локкер, способный на все, жив, и не сообщила об этом властям. Получила от Карла письмо и спрятала его, даже сожгла. Оперативные работники и эксперты только пепел нашли в печи, к тому же перемешанный палкой.
Что же было в этом письме и зачем она его сожгла? Да... зачем, зачем, зачем?.. А не может ли быть, что она и раньше знала, что Карл жив? Но почему она должна была бежать в милицию? И почему это должно быть поставлено ей в упрек? Какая здесь связь с убийством? Никакой!.. Никакой, никакой...
Даже по его, Коваля, "теории жертвы". Впрочем, это не только его теория. Теперь криминологи специально изучают личность потерпевшего. Даже новая отрасль юридической науки создана - виктимология, изучающая психологию человека, который своим поведением содействовал преступлению.
Да и разве Каталин погибла потому, что спрятала письмо своего первого мужа? Разве от этого можно погибнуть?
Мысли Коваля затерялись в причудливых лабиринтах ассоциаций, переплелись, перепутались. Возникали и улетучивались странные сопоставления, парадоксальные аналогии.
Рассуждать об убийстве больше не хотелось. Подполковник отогнал назойливые как мухи, вопросы и попытался сосредоточиться на картах.
- Пишта, вы воевали? - неожиданно для самого себя спросил он партнера.
Старик понял его, насторожился, зажал карты в кулаке.
- Нет, - ответил он после паузы. - Не успел, Коваль-бачи. Загнали меня в левенты, учили стрелять, но потом отставку дали. - Он перевел взгляд на скрюченные пальцы левой руки. - Покалечился.
По ассоциации вспомнился Ковалю старший сержант милиции Дмитрий Пичкарь, во время войны - разведчик-радист, по прозвищу Икар, о котором легенды рассказывают в Закарпатье. Этот горный край производил глубокое впечатление многими неожиданными особенностями. Соседствовало здесь старое и новое, традиции и старинные обычаи уживались с архисовременными; устоявшиеся взгляды уступали место понятиям совершенно иным, исчезла национальная вражда, раздувавшаяся когда-то всякими господами и их прихвостнями. И лишь кое-где старое внезапно ощеривалось из глубокого подполья.
Ковалю снова вспомнились и брат Каталин, Эрнст Шефер, и цыган Казанок, и арестованные Длинный и Клоун, и само убийство вдовы Иллеш и ее дочерей, которое тоже было звериным оскалом прошлого. А почему ему так кажется? Какова связь сегодняшней трагедии с далеким прошлым этого края?
Почему? Да потому, что он вспомнил о войне, о разведчике-радисте Пичкаре, вспомнил историю этого многострадального уголка украинской земли и о том, как хозяйничали здесь не только такие, как граф Шенборн или швейцарско-французская фирма "Латорица" вкупе с венгерскими и итальянскими банками, но и господа средней руки, вроде всяких там Локкеров или Шеферов.
Потому вспомнил, что искал убийцу. А убийцу не найти, не изучив жизни самой жертвы и тех, кто ее окружал. И не только в день убийства, а много раньше: такая трагедия не разыгрывается случайно, она созревает долго, и корни ее нужно искать глубоко.
Подполковнику вдруг показалось, что он уже ухватил жар-птицу, на которую накинул сеть, и что он уже знает то, до чего докапывался столько времени! Но нет... Коваль обвел взглядом комнату и словно впервые увидел Пишту. Сторож заметил, что подполковник задумался, забыл о картах, и поэтому сидел тихо, не перебивая его мыслей.
- Ну, Пишта, что же это мы? - улыбнулся Коваль. - Давай. Твой ход.
Они снова вошли в игру, Дмитрий Иванович играл совсем вяло, делая ошибку за ошибкой.
Хорошо, что у него такие помощники, как Романюк, Вегер. Без местных работников не обойтись. Разве смог бы он разобраться в личности Шефера, если бы не Василий Иванович! А его разговоры с Маркелом Казанком!
Коваль посмотрел на Пишту, который принялся снова сдавать карты, и подумал, что на этой земле рядом жили разрозненные, разделенные войной люди: если бы не инвалидность, этот симпатичный венгр был бы солдатом и как гонвед, возможно, охотился бы за своим братом Дмитрием Пичкарем.
- Да, - сказал подполковник, беря карты. - Были у вас тут дела...
И опять невольно всплыла мысль о Каталин. Вот он осуждает ее. А разве это гуманно - обвинять потерпевшего, в данном случае погибшего человека?
Вполне гуманно, потому что, пропагандируя это обвинение, можно предупредить других. Чтобы они остерегались, берегли себя и не оставляли преступнику лишних шансов.
Правда, в данном случае эти его рассуждения справедливы, только если верить словам "брата Симеона". Если верить заявлению монаха, что он привез Каталин письмо от Карла.
А если этого не было? Не найдены ведь ни письмо к Каталин, ни записка, адресованная монаху.
И кто же этот турист, передавший в Лавре письмо Гострюку? Не Имре ли Хорват, в номер которого случайно попала Таня Красовская?
Коваль вспомнил утренний телефонный разговор с переводчиком туристской группы.
"Пятнадцатого июля по дороге на Киев вы разместили людей в этой гостинице?" - "Да". - "В номере триста девять ночевал Имре Хорват?" "Да". - "А не могли бы вы припомнить, где он был приблизительно в половине двенадцатого ночи?" - "В своем номере". - "Вы это знаете точно?" "Абсолютно точно. В десять или одиннадцать лег спать. У него болел зуб, и я дал ему снотворное". - "Спасибо, - сказал Коваль. - Разговор этот пусть останется между нами".
"Говорит, что у Хорвата болели зубы. Он принял снотворное и просил не беспокоить его до утра", - объяснил Коваль Вегеру и положил трубку.
"Как же он мог незаметно выйти из гостиницы?"
"А труба, пожарная лестница и открытое окно? Это путь не только для экзальтированных девушек..."
"Тьфу, какая чепуха в голову лезет! - встрепенулся Коваль, когда ему показалось, что черный трефовый король на карте насмешливо ему подмигнул. - Этот Имре Хорват совершенно ни при чем. Даже если он где-то шатался всю ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля. Ведь неизвестный турист из Венгрии привез "брату Симеону" письмо от Карла на три недели раньше - двадцать третьего июня!"
И мысли Коваля возвратились к исходной точке, чтобы начать новый круг.
Он снова вспомнил жертву преступления, погибшую Каталин, ее дочерей, и снова потянулись вереницей все те же самые вопросы.
Почему Каталин скрывала то, что Карл Локкер жив и объявился? Зачем сожгла письмо?
Но почему, собственно, она должна была сообщать?
Какое это имеет отношение к факту убийства?
Никакого!
Трефовый король нагло усмехнулся прямо в лицо подполковнику.
И вдруг Коваля словно током ударило, он вздрогнул всем телом, пальцы похолодели: о н у ж е з н а л, о н у ж е в с е з н а л! И кто ехал из Ужгорода с таксистом Дыбой, и кто ушел ночью из своего номера в гостинице, и кто такой Имре Хорват!
"Что за чертовщина!" - Дмитрий Иванович поднял изумленный взгляд на Пишту. У Коваля было такое ощущение, будто бы кто-то нашептывает ему все это прямо в ухо.
Нет, Пишта ничего не мог сказать, он только уставился на уважаемого подполковника милиции, по лицу которого словно пробежал луч прожектора и в глазах которого сразу засветились и радость, и сомнение, и растерянность.
Сторож смотрел в самую душу, и Коваль на мгновение прикрыл веки. Ему все еще казалось, что он явственно слышит чей-то голос, к тому же очень знакомый. Очень похожий на его собственный.
Когда он снова открыл глаза, Пишта увидел, что растерянности в них уже нет.
Резким движением швырнув карты на стол, Коваль бросился в коридор. Минуту спустя вернулся обратно и вырос над Пиштой.
- Телефон не работает, черт возьми! Ту дом? Где здесь поблизости есть телефон? Скорее! - И, пытаясь объясниться со стариком, Коваль повертел указательным пальцем возле уха.
"Черт меня дернул забраться сюда! А тут еще и телефон! Одно к одному!"
Сторож испуганно смотрел на подполковника, не понимая, что случилось и почему он так неожиданно вскочил. Наконец Ковалю удалось с большим трудом растолковать ему, что нужно.
- Телефон! - Пишта закивал головой. - Надо ехать в Геевцы или на Добронь. Километров семь-восемь. Там почта, телефон.
- А ближе? Сельсовет, правление колхоза?
Сторож не знал, как объяснить подполковнику, что в правлении колхоза, которое находится в маленьком селе (отсюда километра четыре) сейчас никого не найти. Да и вообще, не зная венгерского языка, Коваль-бачи вряд ли чего-нибудь добьется.
