Анна Оранская - Сладкая жизнь
Это она сейчас так все анализировала. А тогда даже не заметила, что он без презерватива. Просто лежала аморфной массой — как амеба какая-нибудь или медуза, которую он через какое-то время перевернул на живот, поставил на колени — что еще стыднее было, чем перед этим. Она на мгновение представила, как выглядит стоя на коленях с оттопыренным задом, оттянутым назад крепкими руками, еле удерживаясь, когда он двигался вперед, пошатываясь и покачиваясь. И опустила голову вниз, утыкая ее в кровать.
Ей было немного больно — из-за этой позы как-то слишком глубоко он оказался, — и она вскрикнула в какой-то момент, не сдержавшись, и словно дала ему команду, потому что через мгновение после ее вскрика что-то горячее ударило в нее и потекло по бедрам. Сергей всегда надевал презерватив — после рождения Светки, — и она так привыкла к этому, что не поняла сразу, когда он сделал все в нее.
— Алла. У меня нет слов… Может, немного коньяка?
Она лежала на боку, лицом к нему, видя улыбку на его лице, чуть усталую, с оттенком восхищения, — и кивнула, видно, все еще не соображая, что произошло, радуясь как идиотка его реакции. Таис Афинская нашлась, гетера высшего разряда, призванная доставлять удовольствие! И когда он встал — голый, ничем не прикрываясь, совершенно ее не стесняясь, с этой штукой, красной и болтающейся, — и посмотрел на нее, она замерла, испытывая жуткое желание спрятаться под чем-нибудь.
— У меня просто нет слов…
И у нее их не было. И сил не было, чтобы вскочить и выбежать вслед за ним, метнуться в ванную. Их хватило только на то, чтобы отодвинуться назад, к стене, уперевшись в нее плечом, и потянуть на себя край покрывала, и заползти под него, инстинктивно пряча наготу.
Он сел рядом, протянув фужер и поднимая свой.
— Ты потрясающая женщина, знаешь?
Он перевел взгляд вниз, и она последовала за ним, увидев это, снова готовое, блестящее, мокрое. Почему-то мокрое.
Рука его скользнула под покрывало, снова коснувшись ее груди, погладив ее, задержавшись на соске. Еще через мгновение он взял фужер из ее руки, откидывая покрывало, рассматривая ее, заставляя сжаться под этим изучающим взглядом. И ведь не сдвинулась с места, дура, не иначе Махой обнаженной себя возомнила, хотя видела, как взгляд скользит по всему телу, задерживаясь где-то ниже пояса.
— Ничего, что я в тебя кончил? Кстати, может, сходим вместе в душ?
Он ухмыльнулся заговорщически и многообещающе, и тут в соседней комнате зазвонил телефон — тихо запищал, но они оба услышали его в тишине, и он неохотно посмотрел на дверь.
— Ну вот, включил на свою голову. Я на секунду, ладно — и продолжим. О'кей?
Она только тут сообразила наконец, что он ей сказал. И протрезвела почти сразу. Ощущая мерзкий вкус во рту, противные, стыдные запахи, исходящие от него и от нее самой, и липкость между ног. Ощущая каменную тяжесть от осознания того, чем может кончиться то, что произошло, и от осознания того, что именно произошло. Ненавидя его, себя, эту квартиру, этот день — и мечтая лишь поскорее вырваться отсюда. И, уже не думая о том, что она голая, вскочила, кидаясь в ванную.
Господи, какой же отвратительной она себе показалась в зеркале! Старой, помятой, неухоженной — и использованной вдобавок. Она застыла перед ним на какое-то время, видя то, чего не замечала раньше, о чем не догадывалась, — редкие, заметные все же волосы на ногах, целый клок на лобке, смотрящую вниз грудь. Да и как она могла это заметить, когда не видела себя голой, наверное, ни разу в жизни — ну может, грудь только, и то лет пятнадцать назад, — когда ни разу не делала это с Сергеем при свете, и даже если случалось такое, то только под одеялом, ей так было удобнее.
А потом она заметила следы спермы на ляжках — позорные белые потеки — и через мгновение, каким-то чудом разобравшись с кранами, намочив в ходе эксперимента волосы, яростно терла себя, вымывая то, что осталось в ней от него. При этом стараясь ни о чем не думать, зная, что если отдаться этим мыслям, то останется только безвольно сползти на пол, свернуться в комок и лежать вот так, моля Бога, чтобы она снова оказалась в «Пицце-хат» и на его предложение заехать на полчаса ответила бы вежливо, но категорично: «Мне кажется, это не слишком удобно».
Она успела накинуть полотенце прежде, чем он вошел, — только-только успела. Не заметив даже, что он какой-то странный, не сразу уловив в голосе странные, не его интонации.
— Ты знаешь, мне позвонили там… Проблема возникла, серьезная проблема. В общем, мне надо ехать — срочно. Ты ведь не обидишься? А завтра я все компенсирую — слово бизнесмена…
— Да-да, конечно.
Голос ее звучал устало и пусто, но он тоже ничего не замечал.
— Ты не торопись, я не опоздаю. Только… только я не успею тебя завезти — поймаем такси, о'кей?
Она кивнула. И когда он, не глядя на нее, закрыл за собой кабинку, устремилась в спальню, успев одеться и даже подкраситься еще до того, как он появился.
Он что-то говорил ей, пока одевался, — она не слышала. Механически кивая, видя себя в зеркале, ощущая, что упала в глубокую черную яму, — шла по ровной, слишком ровной дороге, залюбовалась фантастическим пейзажем, сделала шаг в сторону, всего один, и вдруг оказалась в какой-то дыре, из которой не было выхода. Там, наверху, шла та жизнь, которой она жила и к которой мечтала вернуться — но не могла, потому что, сделав шаг в сторону, соблазнившись чем-то новым и необычным, сама отрезала себе путь назад. Наверх, точнее.
Она не помнила, как они вышли на улицу, как он прошел мимо своей машины и вывел ее на Кутузовский, как ловил такси. Он что-то сказал ей — что-то насчет того, что все было прекрасно, и он извиняется еще раз, и обязательно приедет завтра, только ему надо знать, во сколько она будет в институте. А она кивала и одновременно пожимала плечами, и даже взяла протянутую им визитку, и не отстранилась, когда он, о чем-то переговорив с таксистом и открыв ей заднюю дверцу, поцеловал ее в щеку.
— Позвони мне завтра, договорились?
Она выдавила подобие улыбки, а потом такси понесло ее прочь. Но мерзкая картинка — она в ванной перед зеркалом — почему-то не осталась сзади, а маячила перед лобовым стеклом, закрывая полуприкрытый снегом серый город и мокрую дорогу. И точно так же стояла перед глазами и сейчас — когда, казалось, все было в прошлом и она лежала под уютным пледом, уткнувшись лицом в спинку дивана, в своей собственной квартире.
Кажется, в семь она приехала. Позвонила матери, еле попрощалась, устав выслушивать многословные советы насчет подходящих лекарств и микстур, минут двадцать стояла под душем, яростно натирая себя когда-то давным-давно купленной для себя Сергеем, но так никем ни разу не использованной жесткой губкой. А потом, завернувшись в халат, легла. И вот уже больше трех часов лежала, надеясь заснуть — но сон все не шел, а мысли возвращали ее в реальность, становившуюся все чернее и чернее.
И в этой реальности не было ни единого проблеска, ни единого просвета. Пусть даже очень слабого, призрачного — но дававшего надежду на то, что чернота рано или поздно рассеется…
…Он вдруг понял — если что, Генка выстрелит. Если что-то сложится не так в разговоре, если он что-то сделает, скажет что-то, то покажет Корейцу, что он готов его предать, — тот в него выстрелит. Спокойно, без эмоций, раздумий и сожалений. По крайней мере он чувствовал, что Кореец к этому готов — с самого начала разговора. И ему по херу, что рядом, за дверью, Андреевы пацаны — которые, конечно, могут принять и Генкину сторону, но это вряд ли, — и по херу, что, выстрели он, отсюда уже не уйдет, а и уйдет, так недалеко.
И это открытие ошеломило, это как-то неправильно было, неестественно, что они с Генкой — они с Генкой! — выясняют отношения и Генка готов в него выстрелить.
Он вспомнил на мгновение ту ночь, когда умер Вадюха, потом тот день, когда Кореец спросил: «Справишься?» И еще какой-то кусок из того времени, когда они еще были живы, и Ланский, и Хохол. И, сбившись в пространстве, потеряв ориентиры, благодаря воспоминаниям выровнялся, находя утраченную опору, возвращаясь в нормальное состояние. Видя пустые и равнодушные глаза Корейца — и чувствуя по нему, что он готов на все. Уже готов, сейчас, в эту секунду.
— Ну так че, Леший? — Голос Корейца был спокоен и холоден. — Че там Труба тебе посоветовал — самому меня вальнуть? Или просто отсюда смотать, а меня оставить? Ну, колись, Леший! Решил сматывать — сматывай. Автомат оставь только и сматывай. Или сам решил валить? Ну так че тогда тянешь? Вали!
Вали! Как будто он не понимал, что, потянись он за стволом или ворвись сейчас в комнату его пацаны с оружием, каким-то образом все узнавшие и решившие валить Корейца, первая пуля достанется ему. Да и не в этом суть — а в том, что Генка мог подумать, что он…
Он никогда не боялся смерти — хотя людей рядом убивали, случалось такое. Даже не таких, как Вадюха — тот на другом уровне крутился, — а рядовых пацанов и даже бригадиров типа его самого. У Корейца тогда человека завалили, еще лет пять назад, — Рыжего. У него своя команда была, поехали на стрелку, все вроде спокойно должно было пройти, а когда подъехали, по ним из автоматов. Ни за х…й, на пустом месте. А сколько чужих убивали — знакомых, но чужих, из других команд, — не счесть.
