Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
— Одна.
— Ну и?
— Поднимаю голову — он на меня бросается. Больше ничего не помню.
— А «он» — это кто?
— Не знаю, черные усы, кепка, незнакомый.
— Он один был?
— Нет, их трое.
— И кто же им дверь открыл?
— Не знаю, сломали, наверное.
— А у кого из них в руках продолговатый предмет был?
— Какой предмет?
— Разве ни у кого из них не было в руках продолговатого предмета, завернутого в черную тряпку?
Валерии Модестовне довольно долго не удавалось взять в голову, о чем ее спрашивают. Она сдвигала брови, морщила лобик, подбитый глаз и «силиконовая» верхняя губа, видимо, доставляли ей немалые страдания, потому что она при этом издавала какие-то жалобные звуки. Наконец сказала:
— Я не понимаю, о каком предмете вы говорите.
Мерин охотно, дабы снять ее недоумение, закрыл тему продолговатого предмета.
— Ну и бог с ним, тоже мне невидаль — не видели и не надо. А «Помогите!» вы кричали?
— Ничего я не кричала, не успела, он мне сразу рот заклеил.
— Так, очень хорошо: заклеил рот. И что?
— Что «хорошо»?! — возмутилась женщина.
— Хорошо, что так подробно вспоминаете событие. Вы ведь пришли, чтобы мы помогли вам найти преступников, я правильно понимаю? Для этого вы пришли?
Она молчала.
— Ну хорошо, скажите, вы еще, кроме меня, кому-нибудь звонили?
— Нет. То есть звонила.
— Это я не очень понял.
— Звонила, но никто не ответил.
— Понятно. Кому, если не секрет?
— Отцу.
— Отцу, очень правильно. А собаку кто убил?
Ее красиво очерченные брови опять сошлись в переносье, лоб собрался в гармошку. Она недолго постонала. Спросила:
— Собаку?
— Собаку.
— Нашу?
— Вашу.
— А ее убили?!
— И бросили в помойный бак. Выстрела вы не слышали?
Синяк под ее правым глазом посветлел, лицо покрылось белой эмалью.
— Какой ужас.
— Да уж.
Мерин прошелся по узкому кабинету постоял у окна, но, устыдившись своему бесстыдному подражанию полковнику Скоробогатову, вернулся на прежнее место.
— Валерия Модестовна, я буду с вами предельно откровенен, но хотелось бы такой же откровенности и с вашей стороны, только при этом условии мы постараемся помочь вам выпутаться из довольно сложной ситуации, в которой вы оказались. Поверьте — это в ваших интересах. Вы готовы к этому?
На этот вопрос женщина неожиданно для Мерина предпочла ответить не словами, а рядом физических действий: она приподняла плечи, слегка отклонила в сторону голову, развела влево и вправо лежащие на коленях ладошки, округлила глаза, отчего брови ушли несколько вверх, и вытянула вперед губки. Все эти односекундно проделанные телодвижения, по всей видимости, должны были заменить короткое «Да». Сева, подражая Труссу, часа полтора в упор смотрел на бегающие зрачки собеседницы и, когда те, наконец, приостановили свое движение, негромко, но четко и внятно спросил:
— Скажите, что находилось в коробках, которые вы уговорили Надежду Антоновну Заботкину спрятать на даче в ее комнате под оттоманкой?
— Вы имеете в виду столовое серебро?
Реакция ее была настолько молниеносна, а незамутненная искренность вопроса, лишенная даже тени сомнений, столь очевидна, что Мерин на какое-то время пришел в замешательство: он готовил бомбу, начинял ее тротилом в ожидании взрыва — если и не немедленной капитуляции противника, то хотя бы какого-нибудь его внутреннего смятения, паники или на худой конец — видимой глазу растерянности. А на деле вышло — из пушки по воробьям, да и птички-то, похоже, улетели здоровенькими: ни один мускул не дрогнул на ее покалеченном личике. Значит, что: интуиция — интуицией, а в тот памятный для него день юная прелестница по имени Тошка обвела его вокруг своего спичечного пальчика с коварством завзятой интриганки? Нет, не может этого быть, или ум его совсем уже зашел за разум, предупреждал же гений: «Измен всечасных ожиданье Покоя не дает уму».
Но ведь кто-то же из них двоих лжет?!
— Вы напрасно торопитесь с ответом, — сказал он устало и посмотрел на часы, — я через минуту должен быть у начальства, это ненадолго, а вы пока подумайте.
И подражая Труссу, неспешно вышел в коридор.
Больше всего на свете в эту минуту Валерии Модестовне Твеленевой хотелось исчезнуть, улетучиться, раствориться — не быть в этом уродливом, прокуренном, пропитанном потовыми выделениями кабинете.
… Ах, как мучительно прекрасно текли эти сказочные десять лет! Двадцать первое июня девяносто восьмого, ей тридцать два — возраст, когда, как утверждали подруги (она долго в это не верила, а достигнув, сама убедилась), все существующие в жизни наслаждения начинают небыстро, но с необратимой неуклонностью порастать коростой и оборачиваются своей противоположностью — перестают приносить радость и постепенно отпадают, как засохшие струпья от подживающей кожи. Возраст, когда не осененные благостью высокой любви и тем самым обездоленные, обреченные на одиночество люди по инерции продолжают безрадостное скольжение в окружающем их пространстве, отчетливо при этом сознавая, что нет и никогда уже не будет того единственного огонька впереди, который мог бы поманить и пролить новый свет на их дальнейшее существование.
И вдруг…
С годами она, неженскими усилиями продолжая цепляться за свою неразделенную любовь, назовет это злым роком, напастью, погибелью, но тогда, десять лет тому, перед ней словно распахнулись райские врата и стало очевидно, что вся предыдущая жизнь ее была лишь тусклой прелюдией к неохватной, всепоглощающей симфонии страсти.
Впервые с тех пор, как помнила себя, она полюбила.
И с тем же неукротимым жаром, коим до недавнего времени, в беспечной корысти отдаваясь поискам плотских утех, одаривала партнеров, она, очертя голову, кинулась в этот безбрежный океан незнакомых, неизведанных чувств.
И — утонула.
Федор Колчев — сын ее многодавнего любовника, вчерашний школьник, которого она купала в ванной, «зеленкой» мазала разбитые коленки, лечила от разных детских болезней, иногда подшлепывала и ставила в угол, вдруг стал для нее всем, без чего не мыслится земное существование: солнечным светом, воздухом, весенней зеленью, пением птиц, улыбками фортуны… и мужчиной.
Четыре сном промелькнувших года тайные любовники наслаждались радостью обладания друг другом, пока неожиданно свалившаяся на Федора напасть чуть было не разрушила эту благостную идиллию: параллельно с постижением основ международных отношений в престижном вузе он в свободное от учебы время с головой отдался весьма популярным в те годы среди студентов карточным баталиям и в одну неудачную ночь с одного майского дня на другой, в силу тотального невезения, был нокаутирован чернокожим сокурсником зимбабвийцем Нгуа Нгу очень многоцифровым проигрышем. И все бы ничего, добрый товарищ из далекой африканской страны позволил «Фьеде» не торопиться с долгом, подкопить сбережений, но тут, как назло, из Катманду проверить успехи своего Нгуа Нгу прилетел его родитель Нгу Нгуа и, узнав о столь удачном поведении сына, в, отличие от того, проявил нетерпение. Взять такую сумму Федору было неоткуда, непреклонный Нгу грозил обращением в деканат, что неизбежно повлекло бы за собой позорнейшее увольнение из МГИМО, поэтому незадачливому должнику ничего не оставалось делать, как обратиться с поклоном к Лерику.
Возможность оказаться полезной любимому вознесла Валерию Модестовну на седьмое небо, и операция по отъему у банкира Тыно М. Ю. незначительной для того толики зеленых банкнот прошла как нельзя более гладко: Нгу Нгуа отбыл на Родину небедным человеком, а Нгуа Нгу продолжил изучение отношений между народами вперемешку с изобретением за карточными столами новых шулерских тонкостей.
Но…
«Ничто на Земле не проходит бесследно…» Это мудрость из песни Пахмутовой — Добронравова.
«Ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Это народная мудрость.
Не хочешь нажить врагов — не давай взаймы, тем паче безвозмездно. Это уже никакая не мудрость, а немудреная жизненная проза, с которой лоб в лоб столкнул Лерика безжалостный собственный опыт: после этого для Федора столь благополучно закончившегося инцидента его любовь к своей благодетельнице, как мелкие лужицы поздней осенью по ночам, стала покрываться непрочной корочкой льда, и хотя до полного охлаждения, до метелей и сугробов было еще далеко, но женское чутье подсказывало, что «зима» не за горами и временная «оттепель» возникала все реже и реже. Она таскалась за ним по командировкам, делала дорогие подарки — после «Мазерати» они ненадолго укатили во Францию на Лазурный берег и в те дни никакой медовый месяц не мог бы сделать ее более счастливой, — до помутнения сознания не верила, как бы ни старались бывшие подруги, в его «невесту — дочь посла», несколько раз ложилась на всевозможные бессмысленные «подтяжки» и «увеличения»… Тщетно: катастрофа — а именно так представлялось ей неизбежное охлаждение Федора — приближалась, хоть и без демонстрации с его стороны, но и не столь умело, чтобы она могла этого не замечать.
