Валерий Поволяев - Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)
- Ты куда? - не поднимая головы, хлюпающим шепотом спросила жена.
- Как куда? В офис. Я же нахожусь на работе...
Он ждал, что жена спросит ещё о чем-нибудь, но та, поскуливая тихонько, не спросила больше ни о чем.
Через час ему принесли в конверте гонорар за выполненную работу восемь тысяч долларов. Он пересчитал деньги и улыбнулся неожиданно зубасто, широко: эти деньги перекрывали что угодно - и слезы жены, и укокошенного родственника, "седьмую воду на киселе", и затраты, и собственное беспокойство - словом, все! А разные сладкие слюни, сантименты - это вареный изюм, выковырянный из манной каши, это ничего не стоит. Нич-чего! В чем, в чем, а в этом он был уверен твердо. Как и в том, что профессия его, рожденная нынешнем временем, имеет такое же право на жизнь, как профессия учителя, врача, газосварщика, инженера по монтажу электронных систем и так далее. Перечислять все профессии - только время терять.
А время дорого, время - деньги. Формулу эту он усвоил хорошо.
ВОРОБЕЙ НА ЯБЛОНЕВОЙ ВЕТКЕ
Считается, и наверное недаром, что больница - одно из самых тоскливых мест на земле, уступающее, быть может, только кладбищу. И если кладбище последний приют тех, кто любил, жил, пел песни, радовался, ходил на рыбалку, воевал и страстно мечтал о том, что детям будет жить легче, то больница для многих наших сограждан - приют предпоследний.
Некоторые в больницу едут, как на кладбище, едва сдерживая скопившиеся слезы, с горьким чувством, прощально оглядываясь на свой дом, на родные окна, находящиеся где-нибудь на четвертом или пятом этаже, на стены, в которых так много всего оставлено, а потом, добравшись до больничной подушки, прижимаются к ней, стискивают зубы, чтобы наружу не прорвался ни единый звук, и безмолвно плачут.
Разных людей повидал я, пока находился в больнице, расположенной на окраине Москвы, почти на выезде из города - здешнее Каширское шоссе совсем недалеко смыкается с просторами области. Были в больнице и те, что, оказавшись в палате, воздвигали вокруг себя забор, ни в грош не ставя медицину, от врачей воротили нос и прописанные таблетки спускали в унитаз, о других нарушениях я уже и не говорю; и те, что, напротив, строго следовали указаниям врачей, не отступая от рекомендаций. Но это две крайности, а между ними стояло столько народу, столько конкретных фамилий... о-о-о! Не могу сказать, что вторые обязательно выздоравливали, а первые загибались. Часто бывало наоборот.
Видать, в каждом из нас заложен некий внутренний механизм, на который, кроме лекарств, действует что-то, что к медицине и тем более к фармакологической химии никакого отношения не имеет. Какая-нибудь минутная радость, бывает, сделает больше, чем десяток уколов под лопатку или в "пятую точку опоры", а посещение, доброе слово родного человека ставит на ноги безнадежного больного. Лечить надо не болезнь, не тело, а душу, и если в человеке появляется вера, он выздоравливает, он обязательно выздоравливает. Если же он, подмятый болезнью, сдается, то ему приходит конец.
Впрочем, легко рассуждать тем, кто не лежит в больнице, а сидит дома перед телевизором, держа в руке чашку с душистым чаем "эрл грэй", и куда труднее рассуждать тем, кто побывал и полежал в российской больнице.
У Боброва, человека ещё не старого, набрался целый букет болезней, с которыми надо было либо бороться и для этого свести свою жизнь к режиму, где оказалось бы очень много "нельзя" и лишь два или три "можно": можно дышать воздухом, можно три раза в день потреблять пресную диетическую пищу, все остальное нельзя: нельзя делать резкие движения, нельзя есть мясо, копченую рыбу и яичницу, нельзя пить молоко и пиво, нельзя утром разминаться зарядкой, договориться с приятелем в воскресенье съездить на охоту и так далее. В общем, в результате надо либо жить постыло, либо ждать в любую минуту появления пустоглазой в черном капюшоне с косою в руках.
А болячек у Боброва было, повторяю, полным-полно: шалило сердце, одрябли сосуды, допекала язва желудка, которая мешала ему не то чтобы жить - даже дышать; последние три года она регулярно прихватывала весной и осенью. Бобров пил травяные отвары, килограммами глотал соду, ел какие-то разрекламированные таблетки прямо из кулька, но ничто ему не помогало, желудок болел так, словно в него засовывали раскаленный железный штырь, отказывали почки, особенно левая, истощившаяся, набитая камнями, будто кошелек у "нового русского" долларами, окончательно разладилось сердце и так далее - словом, весь он ослаб, издырявился, хотя возраст у Боброва был некритический - пятьдесят восемь лет.
Впрочем, с другой стороны, средняя продолжительность жизни в нынешней России сползла с семидесяти годов на шестьдесят четыре, пятьдесят восемь это уже совсем рядом с чертой, которую специалисты в области статистики называют возрастом смерти. Россия начала хиреть, и вместе с Россией хирел и типичный её представитель - Роман Олегович Бобров.
В поликлинике, перед тем как угодить в больничную палату, он пробовал сопротивляться: "Какая больница? Да господь с вами! Меня же с работы выгонят! Позвольте, я уж лучше полежу дома. Ну, позвольте..." Но участковый врач - краснолицый, бровастый и, судя по всему, крепко пьющий мужчина - так глянул на Боброва, что тот сжалился и мигом стал маленьким, как ребенок.
- Значит, так... Если ещё раз возникнете с фразой "Какая больница? Разве можно?", я вызову "скорую помощь", погружу вас в неё и отправлю прямиком в палату. Без заезда домой. Понятно? - решительно заявил врач.
- Понятно, - согласно кивнул несколько опешивший от такого железного напора представителя "самой гуманной профессии в мире" Бобров.
- Вы поймите, сердце у вас износилось настолько, что может остановиться в любую минуту, сосуды произвестковались - их надо менять метрами, целыми метрами, - краснолицый доктор энергично вздернул указательный палец, - в почках уже не камни, а булыжины, их надо дробить, растворять, размягчать... не знаю, что надо делать, в больнице вам скажут! Так что не играйте больше в поддавки со своим здоровьем, я не хочу за вас отвечать... Либо вы едете в больницу сами, либо я вас отправляют туда силком. На "скорой". Либо - либо, выбирайте... третьего не дано.
- Поеду сам.
- Хорошо. - Врач остыл так же быстро, как и раскалился, заполнил типовую бумажку - направление в больницу, не глядя протянул её Боброву: - В регистратуре поставьте печать и - с богом! Следующий! - рявкнул он по-фельдфебельски басовито, прошибая своим голосом дверь, и верно ведь, прошиб - облезлая дерматиновая дверь перед Бобровым готовно распахнулась, на пороге появилась тощая девица в потертых черных джинсах.
Бобров пропустил её, вышел, подслеповато глянул в длинный конец коридора, где кучками напротив дверей сидели люди, посмотрел свои руки желтоватые, с болезненной влагой, проступившей из крупных пор, затяжно вздохнул.
Был Бобров инженером, специалистом по городскому хозяйству, хорошо знающим свое дело, а вообще-то являлся тем самым винтиком, на который никогда не обращают внимания, но без которого всякая большая сложная машина вдруг начинает прокручиваться вхолостую. Он ещё раз вздохнул - расстроенный был, сунул в карман направление, подписанное краснолицым эскулапом, и поехал домой - надо было собирать вещи и ничего не забыть, чтобы в больнице чувствовать себя человеком. Не то ведь забудешь кипятильник или бритву - и все, уже полуголодный ходишь, без промежуточного, между обедом и ужином, чая, и неряшливый, как разбойник-волосан, вытаскивающий в подъездах газеты из почтовых ящиков...
Жены дома не было - она работала в коммерческой структуре, делающей деньги из воздуха, часто задерживалась, случалось, приходила домой нетрезвая, пахнущая табаком, мужским одеколоном, коньяком, ещё чем-то деньгами, что ли, дважды вообще возвращалась под утро, с припухлым красивым лицом - Людмила выглядела много моложе своих лет, в ней текла далекая янычарская кровь. Один из её предков, бравый запорожский сечевик, привез себе "коханую" из-за моря, из Турции, - такие женщины до семидесяти лет остаются тридцатилетними, а потом разом сдают, превращаясь в рухлядь. Возвращаясь домой под утро, Людмила вызывающе щурилась на Боброва, ожидала, что тот начнет упрекать.
А он ничего не говорил, молча открывал жене дверь и уходил в свою комнату.
Однажды она ему бросила со странным сожалением:
- Ты даже слова резкого сказать не можешь, а уж уда-арить... - Жена замолчала, подыскивая нужное определение, и, видать, подыскала, но не высказала его вслух, лишь сощурила презрительно глаза и вздохнула.
Да, в ней вон через сколько времени проступила заморская кровь, цыганская таинственность, вороватость - и это было, как было и странное желание ощутить боль от крепкой мужской руки. А Бобров не мог причинить боль, он вообще не мог ударить человека.
- Эх, ты! - добавила жена в тот раз, хотела отодвинуть Боброва в сторону, но он резко, по-солдатски, на одной ноге развернулся и ушел к себе - прямо из-под руки ушел, такое осталось у жены впечатление.
