Без брака - Павел Алексеевич Астахов
– Ну, раз обсуждали теоретически, то Дима, получив дело, должен был ко мне прийти и рассказать о том, что вы два теоретика, – ворчливо заметил Плевакин. – То, что потом вы остерегались, это хорошо. Это означает, что свой профессионализм ты пока не утратила, но то, что в первый раз так прокололась, – плохо, потому что у врагов везде есть свои глаза и уши. Так с чего ты решила, что здесь, в суде, нет?
– Я как-то привыкла считать, что здесь все свои, – ответила я, чувствуя, как слезы подступают к глазам, а рыдания к горлу. – Как жить, если даже здесь нельзя чувствовать себя в безопасности? Анатолий Эммануилович, это был частный разговор, на тот момент не имеющий отношения ни к одному из исков. Так почему он оказался известен постороннему человеку? Вот что нужно рассматривать на квалификационной коллегии, а не нас с Гореловым.
– Лена! – Плевакин повысил голос, что случалось только в те минуты, когда он бывал недоволен сотрудниками именно с профессиональной точки зрения. – Не разочаровывай меня, пожалуйста. А то я еще, не дай Бог, подумаю, что декретный отпуск оказался тебе не на пользу. Ты же не можешь забыть, что только жалобы на судей рассматриваются квалификационной коллегией, а если в чем-то провинились секретари суда или помощники судей, то тут уж разбор полетов полностью в моей компетенции.
Его лицо вдруг осветила улыбка, немного странная в нынешних обстоятельствах.
– Ты вообще слышишь, что я говорю?
– Слышу, – немного растерялась я, – но не понимаю. Вы же не хотите, чтобы я на Анечку жалобу накатала? Это уж совсем низко. Я так поступать не буду.
– Да и не надо никакой жалобы. Я просто проведу расследование по факту появления заявления от Трезвонского, поскольку в нем приводятся факты о событиях, происходивших за закрытыми дверями. Так что Анечке твоей мало не покажется. На всю жизнь запомнит этот тяжелый, но обязательный урок. Если хочешь, я вообще ее к кому-нибудь другому переведу. Хотя вакансий нет, ты сама знаешь.
– Анатолий Эммануилович, я никогда никому не мстила и сейчас не собираюсь, – горячилась я. – Анна – просто глупенькая, не знающая жизни, балованная девчонка, у которой за плечами нет ничего, кроме красного диплома и амбиций. Ни знаний, ни опыта, ни душевной чуткости. Но она неглупая, если ей дать шанс, то, может, что-то из нее и получится. Из Горелова вон судья вырос, а когда он ко мне в помощники пришел, тоже был зеленый юнец, считавший, что все в этой жизни понял и постиг.
– Боюсь, в этом случае исходный материал скромнее, – покачал головой Плевакин. – Ладно, ты иди, Лена. Я разберусь с этим всем, обещаю.
Что именно он предпринял, я так и не поняла, но никакого заседания квалификационной коллегии по нашему с Димой вопросу так и не случилось, чему я была несказанно рада. Что думал по этому поводу Дима, я не знала, потому что мы по-прежнему не общались, соблюдая профессиональную этику. Назло всяким Трезвонским и Анечкам.
Разумеется, о том, что случилось, я рассказала Марине Раковой, адвокату Виталия в бракоразводном процессе и просто хорошему человеку.
– Меня сейчас больше беспокоит иск к Миронову со стороны американского банка, – поделилась она. – С разводом все понятно, он у них по взаимному согласию. С разделом имущества тоже более или менее разберемся. Есть множество свидетелей, которые могут подтвердить, что супруги Мироновы фактически таковыми не являлись целую кучу лет. Но вот американский суд меня волнует. Пока мы счета из-под ареста вывели, но надолго ли, никто не знает. Пока я составила юридическое обоснование, которое заключается в том, что кредит, оформленный в браке, по российскому законодательству не всегда является общим для мужа и жены. Если заемщиком оказывается только один из супругов, а второй не давал своего согласия на заем, то долги можно присудить только той стороне, которая в них и влезла. Долг делится между супругами, если деньги были потрачены на нужды семьи или если супруги являлись созаемщиками. Это явно не тот случай.
– Виталий изначально был готов помочь Варваре погасить ипотечный долг банку, – осторожно сказала я. – Если Варвара поймет, что не выигрывает в этом вопросе, то она еще с большим остервенением вцепится в клиники. Ей нужны средства, чтобы рассчитаться с банком. И если она готова отказаться от сети клиник взамен на погашение американского долга и загородный дом, то такое соглашение Виталий, насколько я знаю, до сих пор готов подписать.
– Он-то готов, а вот Варвара Алексеевна, похоже, нет, – вздохнула Ракова. – Хотя с ней что-то странное творится. Я тут ей звонила, чтобы детали обсудить, как адвокат ответчика. Встретиться хотела. Так она отказалась от встречи, сказала, что уже все решила, и голос у нее при этом такой вялый был, как будто она под транквилизаторами или просто смирилась с неизбежным. Неизбежным проигрышем, я бы сказала.
– Проигрыш вовсе не неизбежен, – мрачно добавила я. – Более того, меня волнует не потеря денег, а душевное спокойствие Виталия. Ему же дороги только клиники. Он в них душу вложил и пятнадцать лет жизни. Все остальное ему вообще не интересно. Он готов откупиться от этой стервы, лишь бы больше никогда в жизни ее не видеть.
– Если все-таки признать американский долг совместным, то и квартира в Бостоне тоже является совместно нажитым имуществом, – улыбнулась Ракова. – Именно этот аспект я, кстати, и хотела обсудить с Варварой Алексеевной. Если в рамках судебного иска выставить ее на продажу, то из своей части вырученных денег Виталий Александрович просто закрывает свою часть долга. В плюсе, конечно, не останется, но и в особом накладе тоже.
– Это как? – не поняла я.
Ракова вытащила лист бумаги и ручку.
– Квартира сейчас стоит около пятисот тысяч долларов. Если это совместное имущество, то ровно половина принадлежит Виталию Александровичу. Из этой суммы он должен вернуть Варваре Алексеевне половину вложенных ею в недвижимость и кредит средств. Она внесла сто двадцать пять тысяч плюс проценты по кредиту, это пятнадцать тысяч долларов в год, за минувшие восемь лет она заплатила сто двадцать тысяч. Значит, он должен ей компенсировать примерно сто двадцать пять тысяч долларов. Из его части стоимости квартиры остается ровно половина.
Я как завороженная следила за расчетами, которые появлялись на бумаге.
