Нежная ночь Ривьеры - Наталья Сергеевна Лебедева
Сейчас перед глазами мир опять начинал потихоньку двоиться. Зельда быстро потянулась к бокалам, которые стояли на столике. И только тут поняла: Хэдли что-то ей рассказывала и теперь ждет ответа.
– Да? – переспросила Зельда. – Извини, я не поняла вопрос…
– Когда у вашей дочки прорезался первый зуб? – переспросила Хэдли.
Зельда еле сдержала тоскливый стон.
– Надо спросить у няни, – невежливо ответила она и кивнула на дверь: – Когда уже эти мужчины наговорятся! А еще уверяют, что женщины болтливы!
* * *
– Ты прочитал роман? Что скажешь? – Хемингуэй спрашивал нарочито небрежно. На самом деле он нервничал. Мнение Фицджеральда много для него значило. Еще и потому, что издатель Перкинс, которому Скотт его сосватал, очень считался с оценкой Фица. На этот роман – «И восходит солнце» – он слишком много поставил. От его выхода зависело все – будущий успех, слава, благосостояние. Дружеская поддержка Эрнесту бы не помешала.
Скотт начал говорить с таким воодушевлением, что Эрнест сразу заподозрил неладное.
– Прекрасный роман. Один из лучших. Ты чертовски талантлив, и эта вещь может сделать тебя по-настоящему выдающимся писателем…
– Но? – спросил Хэм.
Скотт наклонил голову, не решаясь продолжить, и Эрнест повторил:
– Что тебе не нравится? Не виляй – я же вижу.
– Хорошо. Ты только не должен обижаться. Писателю необходима критика, даже жесткая, если она идет на пользу…
– Говори прямо.
– Тебе надо убрать первые 5 тысяч слов.
– Что?!
– Они лишние. Написаны небрежно и неудачно, ты будто пересказываешь анекдоты. На первых 28 страницах я насчитал у тебя 24 насмешки, кучу выспренностей и примеров неуважения. Ты пишешь неуклюжий сатирический роман, тогда как дальше идет совсем другое, блестяще написанное повествование. Но ведь до него и редактор, и публика должны еще дочитать!
– Я сам хотел кое-что сократить, – сказал слегка растерявшийся Хемингуэй, который не ожидал такого разноса от вечно восхищающегося им друга. Но сейчас перед Эрнестом сидел совсем другой человек: внимательный редактор, доброжелательный, но уверенный в необходимости своих замечаний старший товарищ по ремеслу, успешный писатель, прошедший большую школу. Скотт был трезв, собран и в борьбе за книгу Хэма не уступал:
– Нет. Сокращение не поможет. Ты должен выкинуть как минимум первые 2500 слов. Все эти иронические зарисовки о весеннем Париже, неуклюжие комические сценки. Я не понимаю, как вообще при сегодняшней конкуренции ты мог позволить себе такую небрежность. Зачем тебе этот снобский язык, затасканные разговоры о судьбе британской аристократии, а фраз «или что-то такое» должен стыдиться любой писатель. Не знаешь, что сказать – не трать на это аж три слова! Пойми, ты уже заинтересовал людей и потому за тобой будут внимательно следить, как за кошкой. Ты не имеешь права на грубые ошибки. Начни прямо, с появления Роберта Кона. К черту предыстории! Вот смотри, я подчеркнул…
Скотт достал рукопись Хэма, где первые страницы были исчерканы карандашом…
Когда писатели вышли из кабинета и присоединились к женам, потягивающим на веранде вино, ненавидящие друг друга Зельда и Хэм испытывали одно и то же чувство. Им хотелось разорвать Скотта на куски.
* * *
Уже вечером Хемингуэй отправил Перкенсу в издательство письмо. Он писал, что вот-вот вернет гранки рукописи, но в них будет правка: начать роман следует с шестнадцатой страницы: потому что до этого нет ничего, «что бы не появлялось, или объяснялось, или пересказывалось в остальной части книги».
В конце он добавил: «Скотт со мной согласен».
Признать, что Фицджеральд спас его роман, он не мог.
Странный разговор
(Лазурка, 2013 год)
– Куда мы едем? – спросила Машка у человечка, похожего на умную ящерку.
Тот сидел рядом с водителем и даже не обернулся. Молодой громила с неподвижным лицом, похожий на Шварценеггера, уселся рядом с ними на заднее сиденье и молчал, как истукан.
– Эй! Я вас спрашиваю! – потрепала ящерку по плечу Машка.
Тот невозмутимо заметил:
– С вами хотят поговорить.
– Кто?
Адвокат пожал узкими плечами.
– А если мы не хотим разговаривать? – настаивала она.
– Тогда мы можем прямо сейчас вернуть вас в участок. Залог составил полмиллиона евро. Я думаю, это достаточная сумма за вашу беседу.
– Господи! – вздохнула Машка. – А я как дура столько лет болтала бесплатно!
Мы подъехали к набережной Миллионеров, на которой уже бывали.
– Вы привезли нас к Владу? – еще раз вылезла с вопросом она. Но ответ опять не получила.
Мы выгрузились на причал к стоящему у стенки небольшому – по сравнению с высящимися рядом громадами – катеру.
– Заходите! – кивнул адвокат на пустой трап.
– После вас! Подадите нам руку, – заявила Машка. Но человек-ящерка усмехнулся:
– Нет, я вас сопровождать не буду. На этом мои оплаченные услуги закончились.
И кивнул громиле:
– Помоги!
Тот шагнул на трап и протянул ручищу втрое больше моей.
– Может, они хотят нас утопить? – прошептала Машка, замешкавшись.
– Тогда потеряют свои пол-лимона. Вряд ли мы с тобой стоим так дорого, – заметила я. И зашла на борт первой.
«Интересно, зачем мы понадобились всесильному Владу?» – думала я, ожидая, что он ждет нас внутри.
Но в каюте никого не было. Громила без единого слова завел мотор. Катер сорвался с места, как ракета. Выскочил из бухты. И понесся по лазурной воде, взбивая белую кружевную пену. Я поняла, что спрашивать у громилы, куда он нас везет, бесполезно. Похоже, он был немой.
Мы мчались вдоль живописных берегов с очаровательными изрезанными бухточками, выстроившимися в струнку кипарисами, белыми виллами, утопающими в кипенье розовых рододендронов, а глубокий аквамариновый цвет воды придавал видам нереальную красоту. Еще бы знать, что среди этой красоты с нами будет…
Катер подлетел к большой яхте – на этот раз с настоящей мачтой, но без поднятых парусов, – тихо трюхающей вдоль побережья. Яхта приглушила мотор, остановилась.
На палубу выскочил матрос, спустил трап. Громила, так и не проронив ни слова, кивнул нам на него: мол, выметайтесь.
Через минуту матрос уже заводил нас в одну из кают в яхтенном чреве, похожую на кабинет восточного царька. Обшивка из красного дерева, мягкие диваны с красными подушками, полки с сигарами и коробками с благовониями. Я громко чихнула: не выношу
