Бернхард Шлинк - Правосудие Зельба
— Надо будет тебе как-нибудь показать фотографию! — шепнул он мне. — Я наводил у себя порядок и случайно на нее наткнулся. Вилли и спасенные сычи — с обгоревшими волосами и перьями. Шесть пар ошалевших, но счастливых глаз… Я чуть не прослезился от умиления.
Потом мы стояли вокруг глубокой ямы. Все было как в детской считалке. По возрасту следующий на очереди Эберхард, потом я. Когда умирает кто-нибудь их тех, кто мне дорог, я давно уже больше не думаю: «Ах, если бы я побольше делал то-то и почаще говорил то-то…» А когда умирает мой ровесник, у меня такое чувство, как будто он просто немного опередил меня, чуть раньше меня вошел в какую-то дверь — не знаю в какую. Пастор начал читать «Отче наш», и мы нестройным хором вторили ему. Даже Филипп, самый закоренелый из всех известных мне атеистов, тоже громко произносил слова молитвы вместе со всеми. Потом все бросили в могилу по горсти земли, и пастор попрощался с каждым из нас за руку. Молодой паренек, но убежденный и убедительный. Филиппу сразу же надо было назад в клинику.
— Приходите вечером ко мне, на поминки.
Накануне я купил в городе еще двенадцать баночек сардин для своей рождественской елки и выложил их содержимое в маринад эскабече.[140] К ним я подам белый хлеб и риоху.[141] Мы договорились на восемь часов.
Филипп тут же умчался, Эберхард принялся обмениваться любезностями с заместителем декана, а пастор бережно повел под руку трогательно всхлипывающую уборщицу к выходу. Мне спешить было некуда, и я медленно побрел по дорожкам кладбища. Если бы Клара была похоронена здесь, я бы мог сейчас навестить ее и поговорить с ней.
— Господин Зельб!
Я обернулся и увидел фрау Шмальц с тяпкой и лейкой в руках.
— Я иду на нашу фамильную могилу, там сейчас захоронена и урна Генриха. У нас теперь красивая могилка. Хотите посмотреть?
Она робко смотрела на меня, подняв ко мне свое узенькое, смятое горем личико. На ней были старомодное черное зимнее пальто, черные ботинки на кнопках и черная меховая шапка, из-под которой выглядывали седые, стянутые в узел волосы, а ее сумочка из искусственной кожи вызывала душераздирающую жалость. Есть женщины моего поколения, при виде которых я готов поверить во все, что пишут пророчицы женского движения, хотя никогда не читал их писаний.
— Вы все еще живете на старой территории? — спросил я ее по дороге к могиле.
— Нет, оттуда мне пришлось съехать. Там же все снесли. Заводское начальство поселило меня в Пфингствайде![142] Квартира, правда, хорошая, современная, но знаете, это так тяжело — после стольких лет… Мне теперь нужен целый час, чтобы добраться до могилки моего Генриха. Потом за мной, слава богу, заедет сын на машине.
Мы остановились перед могилой. Она вся была занесена снегом. Лента давно сгнившего венка от РХЗ, привязанная к палочке, трепетала на ветру рядом с памятником, напоминая флаг. Вдова Шмальц поставила лейку и опустила руку с тяпкой.
— Столько снега… Значит, я сегодня ничего здесь не смогу сделать.
Мы стояли и думали о старике Шмальце.
— И Рихардле я теперь почти не вижу. Я же теперь далеко живу. Вот как по-вашему, это справедливо, что завод… Ах, с тех пор как не стало Генриха, мне в голову лезут всякие мысли… Он-то мне не позволял ворчать, всегда оправдывал свой завод.
— А когда вы узнали, что вам придется освободить заводскую квартиру?
— Еще полгода назад. Они нам тогда прислали письмо. А потом все так быстро произошло.
— А разве Кортен не говорил с вашим мужем лично за месяц до вашего выселения? Чтобы как-то утешить и ободрить вас?
— Нет. Генрих мне ничего говорил. У него с генеральным были особые отношения. Еще с войны, когда он был в СС и его откомандировали на завод. С тех пор так оно и было, как они говорили на похоронах, — завод стал его жизнью. Выгоды ему от этого было немного, но мне и заикнуться об этом нельзя было. Не важно, офицер СС или офицер заводской охраны, — борьба продолжается, говорил он.
— А что стало с его мастерской?
— Он устраивал ее с такой любовью. Он очень любил машины. Когда ангар сносили, все куда-то быстро подевалось. Сын даже не успел ничего взять. По-моему, они все отправили на металлолом. Это, я считаю, тоже не по-людски… О боже!.. — Она прикусила губу и сделала такое лицо, как будто совершила кощунство. — Извините, я не хотела говорить ничего плохого про завод. — Она примирительно взяла меня за локоть и, не убирая руки, несколько секунд молча смотрела на могилу. — Но может, Генрих под конец и сам уже понял, что все это не по-людски… — продолжила она задумчиво. — Когда он умирал, он что-то хотел сказать генеральному о гараже и о машинах. Я не разобрала его слов.
— Вы позволите старику один вопрос, фрау Шмальц? Вы были счастливы с вашим мужем?
Она взяла лейку и тяпку.
— Это сегодня задают такие вопросы. А я никогда не думала об этом. Он был мой муж, вот и все.
Мы пошли на стоянку. Туда как раз только что приехал Шмальц-младший. Он обрадовался, увидев меня.
— Господин доктор! Встретили маму у могилы папы…
Я рассказал о похоронах друга.
— Мои соболезнования. Это больно, когда теряешь друзей. Мне это знакомо. Я часто вспоминаю вас с благодарностью. Вы ведь спасли нашего Рихарда. И когда-нибудь все же хотелось бы выпить с вами чашку кофе. И моя жена была бы рада. Мама тоже может присоединиться к нам. Какие у вас будут пожелания насчет пирогов?
— Больше всего я люблю сливовый тертый пирог.[143]
— О, сливовый тертый пирог! Нет ничего проще — в этом деле моей жене нет равных. Так как насчет чашки кофе как-нибудь во время рождественских праздников?
Я согласился. Мы договорились созвониться и уточнить день.
Вечер с Филиппом и Эберхардом был исполнен печального веселья. Мы вспоминали нашу последнюю встречу за доппелькопфом. Мы тогда еще острили по поводу дальнейшей судьбы нашего общества любителей доппелькопфа в случае смерти одного из нас.
— Нет, давайте не будем искать четвертого. С сегодняшнего дня мы играем в скат.
— А потом в шахматы. А последний будет дважды в год встречаться с самим собой и устраивать вечер солитера,[144] — сказал Филипп.
— Да, тебе хорошо смеяться, ты самый молодой.
— Какой там смех! Играть в солитер — да я лучше сразу умру, на всякий случай.
15
And the race is on
С тех пор как я переехал из Берлина в Гейдельберг, я всегда покупаю себе елку возле Тифбурга в Хандшусхайме.[145] Правда, они там давно уже ничем не отличаются от других елок, но мне нравится эта маленькая площадь перед руинами древнего замка. Раньше вокруг площади ездил трамвай, скрежеща колесами на поворотах. Здесь была конечная остановка, и мы с Клархен часто поднимались отсюда на Хайлигенберг. Сегодня Хандшусхайм стал модным местом: здесь тусуются все, кто относит себя к гейдельбергскому культурно-интеллектуальному бомонду. Не за горами тот день, когда аутентичными будут только агломерации вроде Мэркише Фиртель.[146]
Особенно мне нравятся белые пихты. Но к моим консервным банкам, как мне показалось, больше подходила пихта Дугласа. Я нашел красивое, стройное, высокое и пушистое деревце. Опустив спинку правого переднего сиденья назад и сложив заднее сиденье, я просунул елку спереди по диагонали в салон.
У меня был с собой маленький список рождественских покупок. Машину я оставил в паркинге у Штадтхалле. На Хауптштрассе царил предпраздничный хаос. Я пробился к ювелиру Вельшу и купил серьги для Бабс. Жаль, что мне все никак не удается выпить с Вельшем хотя бы по кружке пива. У нас с ним совершенно одинаковый вкус. Для Рёзхен и Георга я в муках выбрал в одном из этих вездесущих бутиков одноразовые часы, такие, которые у современной, «постмодерновой» молодежи считаются «модерновыми» — кварцевый механизм с интегрированным циферблатом, запаянный в прозрачный пластик. На этом мои силы кончились. В кафе «Шафхойтле» я встретил Томаса с женой и тремя пубертирующими дочерьми.
— Мне казалось, что сотрудник заводской охраны должен дарить заводу сыновей?
— В сфере безопасности сегодня есть чем заняться и женщинам. По предварительным прогнозам, около тридцати процентов учащихся нового набора в нашей школе составят женщины. Между прочим, Министерство культуры поддерживает нашу инициативу как пилотный проект, и поэтому мы решили открыть еще одно отделение: внутренняя безопасность. Кстати, позвольте представиться — будущий декан. Первого января я увольняюсь с РХЗ.
Я поздравил его превосходительство[147] с новой почетной должностью, новым статусом и титулом.
— Что же теперь будет делать Данкельман — без вас?
