Инна Бачинская - Бородавки святого Джона
Его терзали демоны – страх, безысходность и любовь…
* * *…Он никогда не соглашался с коллегой из Техасского университета Дэвидом Бассом, с которым состоял в переписке, что убийцы – нормальные люди, что убийство в природе человека, оно выгодно – человек получает то, чего иначе получить не может. Но выходило, что американский профессор прав, иначе пришлось бы признать себя сумасшедшим. Он с отвращением отметал подобную мысль. Он, безусловно, нормален. Первое убийство было спонтанным и непреднамеренным, оно из числа статистических двадцати процентов, которые совершаются нормальными обывателями, мужьями и любовниками, мстящими за измену, а остальные… Он знал, что сейчас мог бы написать книгу о психологии убийцы. Не как врач, а как убийца. Или, вернее, как врач и убийца. Уникальный опыт. Может, когда-нибудь… потом. Когда это все закончится. Он напишет… А ведь он не собирался убивать! Ромашка…
Когда он пришел к ней, она, пьяная и расхристанная, обвинила его в смерти… тех людей. Ее грубое отдутловатое лицо казалось черным в свете красного светильника. Она выплевывала оскорбления, и он, не понимая, что делает, желая только одного, чтобы она наконец заткнулась, бросился на нее… И уже сидя во дворе на скамейке, силясь унять дрожь во всем теле, он видел, как в подъезд вошел муж Валерии, а потом девушка в черном. Потом она выбежала из подъезда и бросилась через арку на улицу. Свет фонаря упал на ее лицо, и он узнал девушку. Это была невеста умершего музыканта, которую он недавно видел в новостях. Кажется, она плакала. Он пошел за ней…
Все это время он словно наблюдал себя со стороны. Их было двое – он и Некто. Исполнитель и Наблюдатель. Он чувствовал, что Наблюдатель, как ему и положено, полон любопытства, ждет развития событий и финала, он намерен досмотреть это кино до конца.
Однажды ему пришло в голову, что теперь придется уехать из города. Пашка Рыдаев отобьет его, скорее всего, дело закроют, и он на белом коне без страха и упрека в белых одеждах… слегка… самую малость испачканных кровью и грязью, въедет в… В том-то и дело, что ехать некуда, понял он. Всю оставшуюся жизнь он будет бежать и прятаться, блуждать кривыми окольными тропами, влачиться в сумерках… Всю оставшуюся жизнь он будет одинок. А на щите, где у рыцаря девиз: «За прекрасную даму», у него будет совсем другое: «Убийца прекрасной дамы». Он станет одиноким… Нет! Их будет двое – он и Наблюдатель. Снова неверно! Их будет больше! Станет заглядывать на огонек легкоступая Валерия, являться без приглашения вульгарная пьяная Ромашка, серой мышкой проскальзывать и замирать в углу подруга музыканта Алиса… И эта тоже придет, с дачи… другая Валерия, ненастоящая… так похожая на нее. Его женщины…
Наблюдатель ждет. Он сидит в глубоком кресле, покачивая ногой, перед ним стакан с коньяком… Перед ним на столике пластмассовый флакон с маленькими белыми таблетками… Он высыпает их на столик, выстраивает в цепочку, потом соединяет концы в кольцо, потом «рисует» квадрат, прямоугольник, овал…
Наблюдатель все решает задачу… они вдвоем решают задачу: почему? где система дала сбой и навязала нестандартное решение? где корень? ради чего? и что было бы, если бы…
Я ее не убил, однажды понял он. Я не мог ее убить! Она жива. Валерия жива! Она взяла себе другое имя и ушла из дома. Она все забыла и потерялась. Но она вспомнит и придет. Она обязательно придет. Она вернется. Он рассмеялся радостно и тут же вздрогнул – в дверь позвонили. Три короткие нетерпеливые трели. Валерия! Только она звонит так. Он спешит в прихожую, распахивает дверь. На лестничной площадке никого! Он сбегает вниз по лестнице, перевешивается через перила, смотрит вниз. И там никого. Пусто. Звук его поспешных шагов повторяет гулкое подъездное эхо. Он прислушивается. Неслышный вздох, неслышный смех, сквознячок коснулся лица…
– Валерия, – зовет он. – Валерия, любовь моя, тоска моя… где ты? Где ты?
…Наблюдатель сидел в глубоком кресле, покачивал ногой. Взглянул пристально, усмехнулся. Кивнул на кресло рядом. Пододвинул полный стакан. Пальцем подтолкнул маленькую белую таблетку. Одну, другую, третью…
Глава 27
АНДРЕЙ
…В один далеко не прекрасный день город тряхнуло новое ужасное известие: Оглио покончил с собой! Наглотался какой-то дряни, нашли его уже утром – дверь в квартиру оказалась открыта. Спасать психиатра было поздно…
А еще говорили, он оставил письмо прокурору…
* * *– Как все нелепо, – произнес печально Савелий, когда друзья сидели вечером в баре «Тутси» и обсуждали последние события. – Бедный человек.
– Он убийца, Савелий, – сказал Федор. – Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Я читал его книги, отличные книги. Его очень уважали в городе.
– Может, он сошел с ума? – предположил Савелий.
Федор пожал плечами.
– Есть такая теория, что всякий убийца – психопат. Тут скорее напрашивается вопрос, что послужило подлинным мотивом убийства. Я имею в виду первое убийство, Валерии Павловны. Не исключаю… чувства, так сказать. Чувства… даже в наш прагматический век, а не только деньги. Ваша жена, Андрей, была незаурядным человеком – умным, сильным, циничным, не обремененным химерами… вроде морали и совести. История знает таких женщин – из них получались царицы, воительницы и куртизанки… извините ради бога. Она заблудилась во времени, ей бы родиться пару тысяч лет назад. Она была роковой женщиной. Цирцеей…
– Цирцеей? – спросил недоуменно Зотов. – Почему…
– А ты помнишь, Савелий, кто такая Цирцея?
– Царица с одного греческого острова… превращала мужчин в свиней…
– Именно. Роковая женщина. И трудно сказать, кто из них жертва. Но это так, мысли вслух. Не обращайте внимания. Одно могу сказать, Андрей, своим… поступком Оглио освободил вас. Я вам поверил безоговорочно… гм, почти, но я философ, человек широких и нестандартных взглядов, в отличие от следователя, который верит только фактам, и, если бы не прощальное письмо психиатра, вам еще долго пришлось бы доказывать свою непричастность к убийству жены.
Жаль, что я не был знаком с Оглио, нам было бы о чем поговорить…
…Андрей брел по вечернему городу. Он был пьян, невесом, пуст и вольноотпущен…
Почувствовав жжение в глазах, он свернул в пустой парк. Уселся на скамейку, поднял воротник пальто, сунул руки в карманы. Сырость пробирала до костей. Куранты на площади стали хрипло отбивать время. Он принялся считать удары, но сбился, и получилось тринадцать. А может, действительно тринадцать. Безвременье, час икс, время зеро.
Только сейчас он почувствовал, как устал. Подписка о невыезде, допросы, буравящие глаза следователя, любопытство толпы – все, чего он так боялся, обрушилось на него лавиной, камнепадом! Обрушилось, пригнуло плечи, поставило на колени…
…Он вспомнил, как стоял, прислонившись плечом к дереву в лесу, на том самом месте. Ему казалось, он мог найти его с закрытыми глазами. Был тусклый мглистый день поздней осени; липкая морось висела в воздухе, скрывая деревья. Горели лампы, их беспощадный белый свет бил в глаза. Копали двое… он было сунулся помочь, но следователь бросил жестко: «Стоять!» – и он послушно застыл. Скрежетали и чавкали лопаты, один из оперативников разделся, ему стало жарко, под мышками расплылись мокрые пятна. У следователя было помятое серое лицо невыспавшего человека. Он не смотрел на Андрея, но тот чувствовал каждой своей клеткой, что следак не выпускает его из поля зрения. На него никто не смотрел, но он чувствовал… чувствовал, что смотрят! Не забывают ни на минуту о его присутствии и презирают. И презрение это было не только профессиональным, а и человеческим. Эти люди уже осудили его, и что бы он ни говорил… теперь неважно. Они не верили ни одному его слову. Как там в Библии… подсчитано, взвешено и предъявлено к оплате… Они сосчитали, взвесили и предъявили к оплате, и нет такой силы на свете, которая смогла бы их переубедить. Равно как не было и той, что могла бы спасти его.
Он уже не испытывал страха, а только глухую тягучую тоску. Нет надежды. Своими глупыми поступками, бегом в никуда, он лишь продлил агонию. Он устал и хотел лишь одного – скорей бы!
Следователь расспрашивал его о любовниках жены, о женщине-двойнике, требовал назвать ее имя, но он повторял снова и снова, что ничего о ней не знает. Где она, настаивал следователь. Не знаю, отвечал Андрей. Все случайность, одна случайность и ничего, кроме случайности.
Следак совал ему протоколы, Андрей подписывал, не глядя. Тащился домой, пил водку, падал на диван и вырубался. Прибегали Тепа со Стелкой, она возилась на кухне, гремела посудой, они пили водку в гостиной, и Тепа смотрел на него несчастными глазами, бормоча: «Ну, ты… это, старик, не трухай, как-нибудь образуется… вот увидишь!»
Приходил креативный редактор Савелий Зотов с цветами. Андрей еще пошутил – принесешь, мол, на кладбище, но прикусил язык, увидев, как тот испугался и побагровел.
