Анна Шахова - Прыжок в ледяное отчаяние
Влад сокрушенно покивал:
— Я хочу понять: что было определяющим в жизни Михайловой: умной и небездарной? Корысть? Нет, примитивно, неполно. Страсть? Снова глуповато. Желание покоя? Так она вполне могла умерить интенсивность жизни, что-то сотворить с работой.
— Я думаю, она пыталась убежать от той трагедии, в которую загнала себя сама. Физически убежать. Организовав какую-то напридуманную ею жизнь. В тепле, с книжками, да еще и с вожделенным принцем. Который в жизни, традиционно, оказался холодным и трусоватым малым.
— Да, от совести не убежишь. Бесспорно.
— Ну хватит страстями упиваться! Я думаю, этот волосатик и есть Купцов. — Быстров показывал пальцем на высокого сухощавого мужчину с длинными кудрявыми волосами и роскошными усами. Он понуро шел к их машине. «Столь колоритному персонажу ни в коем случае нельзя совершать преступлений — внешность забыть невозможно», — подумал Сергей, вылезая из машины.
— Виталий Андреевич? Добрый день. Сергей Георгиевич Быстров. — Следователь деловито пожал руку хмурому мужчине.
«Вот бы мне набраться солидности у Быстрова. Впрочем…» — Влад, держа в руках свою цыплячью шапку с завязками и помпоном, открыл дверцу машины, у которой маячил на правах младшего, не вступая в разговор, и бросил головной убор на сиденье.
«Впрочем, никакая солидность не заставит меня изменить своему стилю. Быстров в своих никаких брюках — это Быстров. А я в своих зеленых аладдинах — это я. Другого пока не предвидится».
Влад чувствовал себя не слишком комфортно под опекой старшего товарища. Конечно, он понимал, что ведение допросов — увы, не его конек. Но Москва, как говорится, не сразу строилась. Спасибо, конечно, подполковнику за участие и наглядные уроки, но с коллегой Сверчкова — мастером по установке домофонов, Загорайло мог бы побеседовать и самостоятельно. Невелика птица. По крайней мере, так думал Влад.
Смурной Купцов провел дознавателей в одну из комнаток на цокольном этаже шестнадцатиэтажки. Большую часть нежилых помещений занимал «Салон красоты», одну комнату снимал магазинчик запчастей, а дальнюю, самую маленькую, — арендовал Сверчков и его подручный.
Мастерская отличалась аскетизмом: стол с компьютером, стеллаж с бессистемно наваленным электрооборудованием и проводами, два стула.
Эстетический компонент привносил постер на стене с видом горной речки.
Купцов, пригласив полицейских садиться, метнулся в коридор и принес третий стул. Попытавшись отряхнуть его от пыли, но, не достигнув в этом существенного результата, мастер обреченно опустился на коричневое сиденье и вытянулся в струнку.
— Виталий Андреевич! У вас дружеские отношения с Анатолием Сверчковым? — начал беседу Быстров.
— Да. Нет. Не то что… Он начальник, я на подхвате. Работаем потихоньку. — У Купцова в глазах вспыхивал ужас.
— Вам совершенно не о чем беспокоиться. Беседа наша неофициальная, и к вам НИКАКИХ претензий у следствия нет. Успокойтесь, пожалуйста, — как можно мягче обратился Сергей к нервному Купцову.
Похоже, его слова возымели действие. Виталий Андреевич чуть расслабился, облокотился на спинку стула. Но руки по-прежнему держал на коленях сомкнутыми в замок с такой силой, что пальцы налились синюшной кровью.
— Вы хорошо знаете личную жизнь Сверчкова? — продолжил следователь.
— Да. Нет. Не знаю. Жена у него. Дочь… Беда у него…
— А вы знаете, что на Анатолия Сергеевича дважды покушались в ближайшие дни?
Купцов вскочил, но тут же медленно осел. Его румяное лицо стало белее пенного потока на картинке с речкой.
— Да он пока болеет. До понедельника сказал… Заказы не бери. Я один не ставлю трубки. И сайт тоже не могу. А что же это?! — вдруг Купцов, будто забыв о растерянности, посмотрел требовательно на Загорайло.
— А кому он мешает? Кто все это делает с их семьей?!
— Мы разбираемся, Виталий Андреевич. Думали, вы нам сможете помочь. Если расскажете о его взаимоотношениях с супругой.
— Нет. Я не знаю. Я никогда не видел ее.
Дознаватели переглянулись.
— А сколько лет вы работаете со Сверчковым? — спросил Влад.
— Пять почти. Да, — мужчина обвис на стуле, приобретая привычный румянец.
— И вы никогда не были у Анатолия Сергеевича дома, не знакомы с его близкими?
— Нет. А почему это так важно?
— Сколько человек в мастерской работает? — поинтересовался Быстров, явно разочарованный ответами нелюдимого мастера.
— Нисколько. Мы с Толей. Все.
— То есть организацией, заказами, сайтом занимается Сверчков, а вы выезжаете на место.
— Да. Нет. Выезжаем вместе. Когда как. Видеонаблюдение Толя делает сам. Он знает сложное оборудование. Все новинки.
— А какое оборудование и кто заказывает ему? — дернулся вдруг Загорайло к Купцову.
Тот отпрянул от неожиданности, забормотал еще бессвязнее:
— Я не знаю. Старые связи. Сложные случаи. Он любит. Чтобы в часы. Или в зажигалке камера. От воров в ресторане — в салфетнице. Или в прибор для ручек.
— Гениально!! — вдруг крикнул Влад, вскакивая. Он забегал по комнатке, чуть не подпрыгивая.
— Эта Шатова просто ведьма какая-то.
— Владь, ты, часом, не переработал? — сквозь зубы процедил Быстров.
— Выйдем! — тряхнул челкой оперативник.
В коридоре он зашипел в лицо Сергею:
— Шатова нашла в мусорном ведре выброшенную салфетницу с рваным краем. Она нашла не только коробочку, но и место, где эта коробочка стояла до дня смерти Михайловой, судя по отпечатку на пыли шкафа. Юлию Гавриловну не устраивало, что салфетница стояла на самой верхотуре, где ежедневно ее явно никто не мог использовать. При этом она была открыта, пуста и выброшена аккурат в роковой день!
Быстров молчал, схватившись за подбородок.
— Вот я дурак! Дуб стоеросовый! — Загорайло ходил по коридору, размахивая руками.
— Не подумать о специфике работы главного подозреваемого! Не собрать никаких сведений о нем только потому, что он безутешен и мил. Урод! — Влад ударил кулаком в стену.
— Не ломай чужую недвижимость, — сухо заметил Быстров и тоже заходил от стены к стене.
— Помнишь, в дневнике есть кусок про то, что Михайлова собиралась все обсудить с «неотвратимым» окончательно? Такая встреча могла произойти, гипотетически, у нее дома? И Сверчков мог быть о ней осведомлен.
— Ну, если он читал ее дневник. Но раз она вела его по-английски — значит, думала, что это верная страховка от глаз мужа, — возразил Загорайло.
— А муж возьми, да и воспользуйся словарем! Для уяснения общего смысла много знаний не нужно, — Сергей хлопнул в ладоши и ринулся в мастерскую.
Купцов сидел все так же навытяжку.
— Виталий Андреевич, Сверчков знает английский язык?
— Нет. Да. Учил, по-моему, в МИРЭА. Технические характеристики к оборудованию переводил. Со словарем.
— Со словаре-ем, — протянул Быстров, глядя на Влада, вошедшего следом и усевшегося на стул.
— Вы не можете показать, а в какие салфетницы — вмонтировал скрытые камеры ваш шеф?
— Да. Обычные. Картонные. Один раз только. В прошлом месяце.
Дознаватели вновь переглянулись.
— Виталий Андреевич, я категорично, со всей серьезностью прошу вас не оповещать Анатолия Сергеевича о нашей с вами беседе, — жестко сказал Быстров, и во взгляде Купцова вновь замельтешил ужас.
Сыщики поблагодарили «красноречивого» мастера и откланялись.
«Борьба бессмысленна. С чем бороться? С предрешенным? Я плакала, билась, пыталась искупить. Лиза! Родная моя! Я делала все, что могла! Ты же знаешь, какая я сильная. Но и силам приходит конец. В его руках — изнеженных, аккуратных. Мальчишка… Или когда он смотрит испытующе, требовательно, прищурившись близоруко и, кажется, что сомкнутые ресницы приклеены, слишком густы и ярки даже для женщины. Папа твой так смотреть не может. Он весь — земля и скука. Хороший… Я позабочусь о нем. А Неотвратимый, поверь, пугающе несчастен: одинок, измотан вконец. Счастлив он будет, лишь занимаясь своим любимым делом. В покое и устроенности. Два кабинета. Два стола. Книги и тишина. Закат над морем, в теплом и влажном воздухе — мирный гул городка, пустеющая набережная, плеск весла. Мы же все так любим движение по близкой воде! Помнишь, Маргошу вытащить не могли с того вонючего катерка? Подрастающая наша Маргоша: нервная, неуправляемая. Она будет умиротворенной, усвоит манеры и улыбчивость благополучных людей. Она будет счастлива. Это ведь главное для всех нас? Завтра все решится. Нужно только ЕГО слово. Один шаг до счастья».
Пот заливал лицо. Очки сползали, не давали видеть предметы отчетливо — дорога расплывалась, номер машины, идущей впереди, двоился. Олег вновь и вновь дерганым движением усаживал очки на переносицу, но они упрямо, как по маслу, съезжали в считанные мгновения. Стрижов ненавидел очки! Он не надел линзы, потому что до отекших воспаленных глаз не мог дотронуться. После сорока восьми часов следственного изолятора его организм будто разладился в момент. Болел желудок, сердце било под лопатку, щеки обсыпало крапивницей, глаза чесались и горели. «Что за заразу я там подцепил. Нет… Нет! Это просто форма невроза. Я просто не могу так больше существовать. Я — извивающийся глист, слизняк! Я должен отмазаться от всего этого. Перестать гадить в штаны от страха и сохранять лицо. Жизнь, черт бы ее побрал — важнее лица! Ну почему, почему меня вечно вовлекают в никчемные, тянущие отношения, обязательства, искушения — как сказали бы религиозные ханжи?»
