Екатерина Лесина - Бабочка маркизы Помпадур

Кара вцепилась в руку. Шла она медленно, с трудом удерживая равновесие – двенадцатисантиметровые шпильки лаковых босоножек не предназначены были для прогулок по парковым дорожкам. И Кара то и дело спотыкалась, кренилась, наваливаясь на Ланселота плечом, задевая его задом или грудью.

– Прекрати, – попросил он, понимая, что еще немного – и сдастся.

Не все бабочки одинаково безопасны. Эта – черная. Хищная. И пришла лишь потому, что ей нужно что-то от Ланселота. Настолько нужно, что Кара ради этой надобности готова наступить на горло принципам и гордости.

– Садись, – эта скамья, стоящая в глухом и забытом уголке парка, уцелела единственно в силу своей заброшенности. Ее нашел Чистильщик. Он же и привел Ланселота сюда.

Два старых каштана, два стража, вырастали по обе стороны скамьи, приподнимая ее на могучих корнях. Чистильщик обычно тщательно осматривал скамью, искрошенный корнями асфальт и старую, покосившуюся урну. Затем раскладывал на бурых брусках газету и на нее уже садился.

Чистильщик сказал бы, что Кара – грязь, которую следует убрать. И протянул бы веревку с узлами, впервые разрешив убийство.

Он бы понял, что Кара принадлежит Ланселоту. Хотя бы так.

– Ну ладно, – она не торопилась садиться, напротив, качнулась и повисла на шее. Теплые руки. Горячие губы. – Ну прости меня, пожалуйста… дура была.

Запах духов. И пота. Цветущих каштанов. Земли. Асфальта. Голова кружится, и Ланселот почти теряет себя.

– Мне казалось, что так я заработаю… и уйду. Никто же не станет меня связывать. А ты просто не понимал, каково мне было. Ты… ты каждый день уходил домой. К родителям. К нормальной постели. К… телику. Книгам. К ужину, который готовит кто-то другой. К ванне. А мне приходилось мыться из бутылки.

Она уткнулась лбом в шею. Не плакала – слезам бы Ланселот не поверил, но говорила тихо, так, что голос ее терялся в шелесте листвы.

– Я ненавидела себя… за то, что такая… ни дома… ничего. Никому, кроме тебя, не нужна. И все время казалось, что тебе надоест со мной возиться. Опять избавишься.

– Я?

– Или твои родители. Думаешь, я не знаю, кто подбил меня в приют сдать? Твоя мамаша… побежала, собрала подписи… оградить просила. Асоциальный элемент, вот кто я.

Ее глаза все же подозрительно блестели.

– Они все меня ненавидели. За что? За то, что у меня не было того, что было у них? У тебя? Ты вот учишься… а доучишься и диплом получишь. Карьеру… квартиру… жену… детишек. Твоя мамаша будет счастлива. И ты тоже. Я же… сдохну в канаве. Если бы ты знал, как страшно это бывает.

Ланселот едва не сказал, что знает или, вернее, предполагает. Ему не приходилось умирать, но чужих мертвецов он видел. И выражения их лиц помнит прекрасно – ужас, отчаяние и какое-то тупое нечеловеческое смирение.

Чистильщик утверждал, что эти существа перестали быть людьми.

– Наверное, мне не следовало возвращаться, – Кара разжала руки и отшатнулась, но Ланселот не позволил ей уйти.

– Рассказывай, – велел он и не стал отбирать сигарету.

Кара курила, присев на корточки у лавки, стряхивая пепел под узловатый корень.

– Да чего тут рассказывать… обычное дело. Обещали горы золотые. Что зарабатывать буду. Дом будет. Обижать не позволят. И делать-то почти ничего не надо… я ж уже и не девочка была, приходилось…

– Когда?

– А ты не помнишь? В школе. Что смотришь? Мне жрать хотелось. И вообще… меня бы затравили. Или я. Или меня. Выбора не было.

– А я?

– А что ты? – Кара дернула плечом. – Хороший домашний мальчик. Не хватало, чтобы тебя избили…

Хороший домашний мальчик.

Слушает маму. И отца тоже.

Учится. Планирует карьеру. И верно Кара сказала – квартиру. Трехкомнатную по ипотеке. Жену, желательно спокойную женщину с собственной устоявшейся карьерой, которая, однако, не станет отнимать слишком много времени. Ланселот не готов полностью посвятить себя дому.

Выходит, Кара берегла его. Она ведь не допустила, чтобы его покалечили. Это ли не любовь?

– Врали… всегда все врут. Запомни. Никому не верь.

– И тебе?

– Мне? Как хочешь, – она и снизу вверх умудрялась смотреть так, будто бросала ему вызов. И жалость, проснувшаяся было в душе Ланселота, сменилась злостью, но не на Кару, а… на кого? На мать? Она ведь не желала ему зла. На других, которые травили Кару, вынуждая ее меняться? На себя, не способного защитить? – Сначала было классно. Нормальная квартира… ты себе, наверное, не представляешь, какой это кайф – пожить в нормальной квартире. Чтобы полы чистые и кровать настоящая, с матрасом и простыней. Одеяло синтепоновое. Подушка. Ванна. Туалет. Горячая вода и плита на кухне. Нас было четверо. Нормальные девчонки, меня даже жалели. Шмотья подкинули такого, чтобы красиво… и краситься научили. С клиентом говорить. Да и вообще.

Ланселоту было тошно. Почему он не заметил, насколько плохо ей было, если Кара за счастье сочла эту перемену в своей жизни. Какая квартира? Однокомнатная халупа с древним ремонтом, столетней мебелью? Но лучше, чем замороженная стройка и куча тряпья в углу ничьей комнаты.

– Бывало оно по-всякому… попадались и хорошие люди. И придурки. Как-то Ляльку избили сильно. Недели две сидела. Тут-то и выяснилось, что за прогулы – штраф. За все штраф. Нас перепродали одному… одной скотине. Он-то и начал гнать. Опоздаешь – штраф. Клиента нет – штраф. Посмеешь слово поперек сказать – тоже штраф. А если вообще на точку не выйдешь… учил по-своему. Без синяков, но лучше бы штраф. И как-то вышло, что мы ему кругом должны.

– Надо было… – Ланселот начал и замолчал.

– Что? Заяву накатать? Защитите бедную шлюху от сутенерского произвола? – Кара рассмеялась некрасивым дребезжащим смехом. – Ты-то хоть не весели, рыцарь… они ж все прикормленные. Сдали бы на раз. Нет, выход один – бежать.

– Ты поэтому пришла?

Побег… есть что-то романтичное в этом слове. Ночь. Луна. Дорога. Карета. Двое в карете… возвышенные беседы и цветок в тонкой женской руке. Пора бы вырасти. Сказок в жизни не бывает.

– И поэтому тоже. Не бойся, помощи просить не стану.

– Почему?

– Не хочу тебя втягивать. Ты же полезешь в драку и останешься без головы. Я знаю, что делать, только…

– Что?

– Деньги нужны.

– Много?

Кара поднялась и втоптала окурок в трещину. Она глядела прямо, в глаза и с вызовом, которого Ланселот не мог не принять.

– Много. И я знаю, где их взять. Ты слышал про маньяка?

В переноске кошка мяукала так жалобно, что Алина не выдержала и взяла ее на руки. Таська, чувствуя важность момента, тотчас примолкла, прижалась всем тельцем к свитеру и заурчала, точно уговаривая не бросать ее, несчастную, в пустой квартире.

И в машине тоже не бросать.

В принципе не бросать.

Алина испытывала сходные чувства, вот только мурлыкать не могла. А Леха всю обратную дорогу молчал как-то задумчиво. И только в гараже – он у него преогромный – спросил:

– Скажи, ты меня простить сможешь?

– За что?

– За что-нибудь.

Не понравился Алинке этот вопрос. Вот что плохого Леха способен сделать? Он же – мягкий добрый человек, отзывчивый очень. Самодостаточный. И вообще со всех сторон замечательный.

– Прощу.

– Обещаешь? – он протянул руку, и Алина, придерживая завертевшуюся Таську, тоже протянула. – Скажи, чтоб мне сквозь землю провалиться, если слово нарушу.

– Чтоб мне… Леша, это же глупость.

– Это клятва. Страшная.

Пускай, если ему так хочется.

– Чтоб мне сквозь землю провалиться, если нарушу обещание.

И Леха руку выпустил, выдохнув, как показалось, с облегчением. Взрослый вот, а ведет себя по-детски. Алина почесала Таську за ухом, успокаивая и ее, и себя. Кошка ожила, завозилась, пытаясь переползти на плечо. Страшно ей в незнакомом доме.

– А она не заблудится? – поинтересовался Леха. Кошку он снял нежно, и та, не любившая панибратства, не стала отбиваться.

– Не заблудится.

Кошка переступила порог комнаты, осторожно принюхиваясь. Двигалась она медленно, на полусогнутых лапах. Вытянутая шея, подергивающийся хвост.

Охотница.

Алина фыркнула, и Таська тотчас бросилась куда-то в глубь дома, спеша найти убежище под диваном, или в углу, или еще в каком-нибудь укромном местечке.

– Вернется, – успокоила Алина Леху, который явно вознамерился кошку вернуть. Впрочем, длилось это намерение недолго…

– Леша, это ты сделал? – Алина уже знала ответ. Он бы не успел. Утром уехал с ней и был рядом неотлучно. И вернулся вот только сейчас. А тот, кто устроил из дома галерею, потратил много времени.

Дорожка черно-белых фотографий от входной двери.

На стенах. И зеркале. И страшной скульптуре, чьи штыри протыкали снимки, отчего люди на них выглядели насаженными на острия причудливых копий.

– Это же я…

Снято на улице. Алина выглядит растерянной и совершенно несчастной. Куртка мешком. Сумка… когда ее сфотографировали? И где? Задний план размыт.