Антон Леонтьев - Венец творения
— Сударыня, вы ошибаетесь! — это было все, что сказал Тугодумов. Я закричала, что это не так. Тогда он коварно спросил, как я вообще попала к нему в поместье в столь поздний час, и все вдруг с подозрением уставились на меня.
— Ваша жена хотела поговорить со мной… — начала я, а Гелиан Георгиевич со смешком заметил:
— Что может быть общего у урожденной княжны Хованской с такой истеричной мещанкой, как вы? Ежели она хотела встретиться с вами, то отчего вдруг ночью и около кладбища? Это все более чем неправдоподобно!
Я запальчиво заявила, что Сашенька сама пригласила меня на встречу, понимая, что заикаться о ее прошлом — ее истинном прошлом! — и о том, что мы знали друг друга со времен работы в борделе, никак нельзя. Желая доказать свою правоту, я полезла в карман, собираясь достать записку, начертанную рукой Сашеньки. И если Тугодумов заявит, что это подделка, то я потребую графологической экспертизы!
К своему ужасу, я поняла, что записки в кармане не было. Не было ее и в другом кармане. И в моей комнате тоже! Значит, во время ночных путешествий я просто-напросто потеряла ее! А ведь это было мое единственное доказательство.
Сей конфуз, конечно же, не добавил доверия к моему рассказу. Ибо я и так заметила, что полицмейстер скептически морщится, слушая мои показания, признаюсь, несколько путаные, а старый граф отчего-то посмеивается, как будто происходящее доставляло ему небывалое удовольствие.
— Потеряли? — спросил Тугодумов с ехидным выражением лица. — Как жаль! Смею спросить: а была ли эта записка вообще? А была ли эта ночная прогулка на велосипеде до моего поместья? Или все это — сказки или галлюцинации?
Я заявила, что они могут удостовериться в том, что один из велосипедов сломан — я сломала его этой ночью, пытаясь нагнать увозившее тело Сашеньки авто, за рулем которого был Тугодумов.
— Велосипед, который там стоит, сломал я, за что приношу глубочайшие извинения! — услышала я вдруг блеющий голос и увидела входящего в музыкальный салон господина Ушайко. — Ваше сиятельство, я вам, конечно же, все компенсирую! Случайно вышло, во время поездки вчера днем…
Я онемела — этот нахал, будучи не в состоянии простить мне то, что я дважды отвергла его ухаживания, решил выставить меня обманщицей!
Посему я крикнула, что видела его на велосипеде, разумеется, другом, ночью пыхтящим по дороге в неизвестном направлении. Студиозус, покраснев, снял очки, вытер их, снова водрузил на мясистый, покрытый угрями нос и заявил, что сие неправда и что всю ночь он провел у себя в комнате, штудируя труды герра Ницше.
Причем, судя по тому, как все присутствующие закивали головами, поверили ему, а не мне! Еще бы, ведь он вещал своим скрипучим, столь доверительным голосом. Я же, надо признать, волновалась, запиналась и была излишне горяча и эмоциональна.
И даже Мишенька, мой любимый Мишенька… нет, он не кивал головой, а смотрел в пол, явно не желая встречаться со мной взором и стыдясь за все, что имело место в музыкальном салоне.
— Вы лжец, Андрей Спиридонович! — закричала я. — Господи, вы тоже причастны к убийству!
Тут Гелиан Георгиевич захохотал, показывая крепкие желтые зубы, и задал сакраментальный вопрос:
— Так, милая моя, сначала определитесь, кто убийца, а потом выдвигайте облыжные обвинения. То господин Ушайко, то моя скромная персона! Если вам верить, так мы все тут маньяки! Господа, вы разве не видите, что у барышни форменная истерика и она несет околесицу?
Мне сделалось страшно — и вовсе не потому, что меня сочли лгуньей, более того, истероидной особой, которая по странной прихоти очерняла невиновных. Мне стало страшно от фразочки Тугодумова о том, что они тут все маньяки! Я вдруг поняла, что это было завуалированное признание — признание в том, что убийства он совершал не один, а с помощником, и оным был не кто иной, как препротивный господин студиозус!
Глотая слова, я попыталась изложить эту версию, но слушать меня никто не стал, потому что прибыло подкрепление из Москвы. Однако никто не спешил сажать господина Тугодумова в полицейскую бричку.
Я заметила, как один из приставов украдкой передал что-то мужу Сашеньки, точнее — новоиспеченному вдовцу. Тот ухмыльнулся, просиял и произнес:
— Пора положить конец сему жалкому фарсу, господа! Потому что этой ночью кто-то убил мою горячо любимую жену, а вместо того, чтобы ловить ее подлинного убийцу, вы расходуете силы на смехотворное расследование! До сих пор я находился под впечатлением от вести о гибели жены и от этих невероятных обвинений, поэтому не мог кинуть на стол главный козырь. Но теперь настало время сделать это! У меня имеется алиби! Всю прошлую ночь я был в гостях, играл в преферанс, и два уважаемых соседа могут подтвердить это под присягой! Я приехал в семь вечера, а уехал только под утро. Посему убить и укрыть невесть где тело моей Сашеньки я был просто не в состоянии!
От такой наглости я онемела, а потом вдруг заметила его руку, комкавшую записку, что подал ему один из приставов. Так и есть, пока я пыталась убедить всех в виновности Тугодумова, его сообщники организовали ему алиби! И посредством этой записки предупредили Гелиана Георгиевича о том, что все улажено и что именно надо говорить!
— Отнимите у него записку! — крикнула я, указывая на убийцу. — Она его изобличит! Ему передал ее его сообщник!
Полицмейстер посмотрел на Тугодумова, но тут вмешался тот самый пристав, что принес записку, заявив, что это было послание от поверенного Гелиана Георгиевича, который сообщил, что вот-вот подъедет.
Ну конечно, пристав был еще одним сообщником! Но в то, что такое возможно, полицмейстер, конечно же, верить отказался. В ответ на мои крики он грубо заявил, что не потерпит более бабского спектакля. А Тугодумов даже вежливо протянул ему записку, предлагая удостовериться, что в ней не содержится ничего криминального. И полицмейстер, не понимая цинизма убийцы, конечно же, ответил отказом!
Я мученически посмотрела на Мишеньку, тот двинулся, дабы взять записку, но замер на месте под тяжелым, немигающим взглядом своего отца, старого графа.
— Так у кого вы были? — завопила я, чувствуя, что в самом деле нахожусь на грани истерики, что было неудивительно после всех событий последних часов. — Все эти люди врут!
Тугодумов усмехнулся и сказал:
— Врут? Что за вульгарные выражения, уважаемая Евгения Аксентьевна! Я был в гостях у достопочтенного генерала Прошкина. Помимо меня, там присутствовала баронесса фон Зиммиц. Показаний этих людей вам достаточно?
Я остолбенела, а полицмейстер, извиняясь за то, что все же вынужден проверить сии данные, удалился в комнату графа, где стоял телефон. Вернулся он спустя четверть часа, заметно повеселевший и взбодрившийся. Я решила, что алиби Тугодумова рассыпалось в прах, но не тут-то было! Оказалось, что бравый генерал Прошкин слово в слово подтвердил слова Тугодумова!
— Вы уверены, что это был генерал? — вопросила я. — Возможно, кто-то ловко сымитировал его голос! Или его удерживают в заложниках, приказывая по телефону подтвердить сие смехотворное алиби! И необходимо опросить баронессу фон Зиммиц! Кроме того, надо исключить возможность подкупа, ведь господин Тугодумов очень богат и…
— Замолчите, сударыня! — прервал меня полицмейстер. — И не указывайте мне, как я должен вести расследование. Лучше поведайте, что на самом деле вы делали всю ночь? Вы ведь сами признались, что колесили по окрестностям. Так кто гарантирует, что убийца — это не вы?
А Тугодумов подлил масла в огонь, заявив, что я пыталась соблазнить его на летнем празднике, но получила от ворот поворот. И добавил, что, не исключено, я затаила злобу на него и его драгоценную жену, которую собственноручно и лишила жизни!
Пока я приходила в себя после такого поворота событий, Тугодумову было разрешено идти, а вот меня, как выражаются полицейские крючкотворы, взяли в оборот и подвергли суровому и крайне длинному допросу.
Уже был вечер, когда мне дозволено было идти. А полицмейстер на прощание заявил:
— Мой вам совет: не суйте свой нос в дела, которые вас не касаются! Ибо все может закончиться чрезвычайно для вас трагически!
Не успела я перевести дух, как меня вызвал к себе старый граф. Я была готова к тому, что он выбросит меня из своего поместья. В кабинете я обнаружила и графиню Марию Ростиславовну, которая долго журила меня, а потом сообщила, что мне дозволено остаться, но при условии, что я буду ниже травы тише воды и забуду обо всяких расследованиях.
— А в особенности, мадмуазель, вы забудете о моем сыне! — произнес граф единственную за весь разговор фразу по-французски, которая поразила меня более всего.
Когда я показалась в кухне, слуги тотчас уставились на меня, прекратив шушуканье. Кто-то смотрел с сожалением, кто-то с симпатией, кто-то с презрением. Но ни на кого из них я не могла положиться!
