Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля
– Отец Амвросий добрый больно был… мол, ежели с душой малюет, то и нет в том греха… а какая душа, когда он иконами этими торговал, а деньгу пропивал? Это ж грех, куда ни глянь, а после с Ольгою разговорился… и вот чего намалевал. Припер, значит, в дар… гнать его надо было взашей с этакими подарочками. Да только отец Амвросий…
– Добрым был.
– Во-во… икону освятил, велел повесить… и люди ходят, молятся на нее… не знают, что не Богородице поклоны бьют, а Ольке… и с картинки этой никому добра не будет! Вот чего с Иваном стало, а? А я скажу! Помер он! Это его Господь за богохульство наказал…
Она вновь перекрестилась.
– Извините, а вы фамилию Ольги знаете?
– Как не знать? Иванова… но это ежели девичья, а вот кем она по мужу стала… Мы с ее мамкой на одной лестничной площадке жили. Я-то все про нее знаю… Ольга Николаевна, как же… Олька она… шалавища, каких поискать…
Всю свою жизнь Мария Васильевна была атеисткой. Да и как иначе, ежели матушка ее революцию делала? А отец, личность тихая, ничтожная, пусть и являл собою не лучший пример для подражания, но вторил, что матушка права.
Слушать ее надо.
Машенька и слушала… матушку, школьных подруг, которые тоже уверены были, что Господа не существует. Учителей… да и то, какая вера, если о Боге она только и знала, что он – выдумка, а религия – и вовсе опиум для народа.
Жизнь свою Мария Васильевна прожила достойно.
Выучилась.
Работала. Вышла замуж. Родила двоих детей. Схоронила родителей… в общем, все как у всех. С Оленькою Ивановой, верней, с матерью ее она познакомилась, когда переехала на новую квартиру. Ей, заслуженной работнице, матери двоих детей, выделили трешку. И Мария Васильевна почти поверила, что коммунизм наступил.
Конечно, квартире не хватало ремонта, а выяснилось, что в почти наступившем коммунизме наблюдается явный дефицит строительных материалов, но это ж мелочи. А мелочи не могли остановить Марию Васильевну на пути обретения личного мещанского счастья.
Ремонт делали своими силами.
Так уж вышло, что к моменту собственно переезда Мария Васильевна познакомилась почти со всеми жильцами дома, благо тот был построен заводом, потому многих соседей она если не знала по имени, то уж в лицо точно. Кроме тех, которые обретались в пятой квартире.
Тихая бледная женщина и Оленька при ней.
У Марии Васильевны имелись собственные дети, к тому времени подросшие, и она точно знала, как детей следует воспитывать. Соседка же, судя по всему, о правильном воспитании не имела ни малейшего представления. Она разговаривала тихим голосом, много вздыхала, заламывала бледные вялые руки. Естественно, на Оленьку сие не производило ни малейшего эффекту. Она оказалась на редкость антиобщественным элементом с явною склонностью к нигилизму.
В субботниках не участвовала.
Лестницу не мела и уж точно не мыла. Позволяла себе бегать, громко топоча, а порой и вовсе скатывалась с перил. Конечно, Мария Васильевна подобного поведения не могла одобрить. Неодобрение же свое она привыкла выказывать прямо.
И к соседке пришла, вооружившись длинным списком прегрешений Ольги.
Та выслушала.
Чаю предложила… и тогда Мария Васильевна подивилась тому, до чего все иначе в этой квартире. Нет, планировка-то стандартная. И обои как у всех, но вот…
Вязаные половички.
Скатерочка белоснежная, накрахмаленная… красиво, но непрактично. Небось если капнуть на такую борщом, то потом вовек не отстираешь.
Занавесочки кружевные.
Чашечки тонюсенькие, что и брать-то страшно… а она в них кипяток льет. Сахарница серебряная, этакие Мария Васильевна только в музее и видела. Квартира-то небось не музей…
– Мне очень жаль, что Оленька доставляет столько беспокойства.
Соседка поставила на стол плетеную корзинку с домашнею сдобой. И была та пышна, легка, а вот у Марии Васильевны с печевом никогда не ладилось. Да и то, занята она была общественною работой, некогда ей было с хозяйством возиться. А ежели б было, то небось не хуже, чем у соседки, все получилось бы. И даже лучше. Мария Васильевна полагала себя человеком в высшей степени дотошным, который если за что берется, то доводит умение свое до абсолюта.
– Я поговорю с ней, но… – соседка, которую, как узнала Мария Васильевна, звали-то хитро, с выдумкой, Аделаидой, вздохнула. – Она активная девочка… склад характера такой… и надо лишь перетерпеть, когда Оленька немного повзрослеет.
Терпеть, когда эта Оленька, не имеющая никакого уважения ни к матери, ни, что важнее, к общественной собственности, повзрослеет, Мария Васильевна настроена не была.
– Пороть их надо, – сказала она, прихлебывая чаек. А вкусный… этакий, душистый, не как у всех. Интересно, откуда соседка взяла.
– Пороть? – светлые бровки поднялись, и удивление на соседкином лице было неподдельно. – Она же ребенок…
– Непоротый.
– Но… – похоже, мысль о том, что иных детей только розгою и исправишь, была для Аделаиды нова. – Она же… нельзя бить детей!
Эту чушь Марии Васильевне уже доводилось слышать. Иные пропагандисты утверждали, что на детей воздействовать надо исключительно словом… глупость какая! Быть может, конечно, где-то и существуют такие идеальные дети, которые воспринимают родительские наставления с благоговением и во взрослой жизни следуют им, но соседкина Оленька к их числу не относилась.
– Меня пороли. И своих я драла, особенно Сашку, – доверительно сказала она, разламывая сочник пополам. – И вон, в отличники вышел… а вы, если и дальше мямлить станете, потеряете девку. Вот увидите, свяжется с дурной компанией, и тогда все…
Соседка лишь вздохнула и ручки прижала к груди.
А платьице-то знатное, пусть и из дешевой ткани шитое, но воротничок-стоечка, пуговички эти, белой тканью обтянутые… Мария Васильевна от такого не отказалась бы.
– Где брали, – поинтересовалась она, отбросив всякое стеснение, которого у нее и без того не много было.
– Сшила, – призналась соседка.
Тогда-то и выяснилось, что работает она швеею, не при заводе, а в комбинате быта… и конечно, возникал вопрос, почему квартиру дали в заводском доме, но Мария Васильевна была человеком в высшей степени практичным. И при всей своей вере в коммунистические идеалы осознавала, что заводскому начальству тоже охота красивых платьев.
И вообще, в некоторые дела нос лучше не совать. Целее будет.
С того дня и началась дружба ее с Аделаидой. Конечно, находились люди несознательные, не способные оценить все то, что Мария Васильевна делала для соседки, поговаривавшие, будто от дружбы этой выгода была лишь самой Марии Васильевне.
Да, Аделаида шила.
Она обладала удивительным умением создать платье буквально из ничего. И такое, которое подходит именно клиентке, и никому больше. И Мария Васильевна, молодость которой пришлась на времена, когда о нарядах и не помышляли, расцвела.
Правда, на характере сие не сказалось.
– Балуешь ты ее, – она теперь почти все свободное время проводила у соседки, в квартире которой чувствовала себя как дома. И не стеснялась давать советы. – Вот посмотришь, не доведет это до добра!
Соседкина дочь, пожалуй, была единственным обстоятельством, которое мешало Марии Васильевне полностью наслаждаться дружбой. Наглая, своенравная и не имеющая ни малейшего желания проявлять хоть какую-то вежливость. Она возвращалась из школы, громко, как-то нарочито громко даже хлопала дверью. Портфель швыряла на пол. Ботиночки свои – в угол, и босиком шлепала на кухню. Гремела посудой, а грязную оставляла в раковине, будто помыть не могла.
Мария Васильевна, не особо стесняясь, указывала соседке и наглой девице на пробелы в воспитании, однако же если Аделаида смущалась и краснела, то Оленька лишь фыркала.
– Чего вы сюда ходите? Вам чего тут, медом намазано? – посмела нагло заявить она однажды. И дверь открыла так, на пол-ладони, чтоб точно Марию Васильевну не пустить. – Мамы дома нет!
– А где она?
– Уехала.
– А когда вернется?
Наглая девчонка захлопнула дверь и уже из-за нее крикнула:
– На той неделе…
Отсутствовала соседка три дня, а явилась с сумками, которые Мария Васильевна помогла донести. Конечно, не без задней мысли, было ей очень любопытно посмотреть, что же в тех сумках.
А еще узнать, куда это Аделаида ездила.
К кому.
Ну и, естественно, пожаловаться.
Аделаида, выслушав Марию Васильевну, вновь вздохнула.
– Оленька не хотела тебя обидеть…
А по мнению Марии Васильевны, аккурат этого наглая девица и добивалась. Иначе для чего хамила?
– И я рада, когда ты приходишь… – прозвучало это неуверенно, но Мария Васильевна сочла за лучшее на этакую мелочь, как дрогнувший голос соседки, внимания не обращать.
