Евгения Горская - Все мы только гости
Она услышала, как хлопнула входная дверь, еще полежала и подошла к окну.
Луна оказалась убывающей.
Сергей Михайлович проснулся от неясной тревоги, от предчувствия чего-то не столько страшного, сколько тоскливого, безнадежного. Закурил, выйдя на крыльцо, подумал, что Томка ему все-таки здорово мешает, и обреченно с этим смирился. Потом он так и не смог понять, зачем стал звонить матери среди ночи. Накануне вечером она позвонила сама, расспрашивала про переполох в городе, он коротко бурчал, и мать отстала.
Он слушал длинные гудки, злился, что она так долго не отвечает, а потом как-то сразу оцепенел. По дороге к материному дому все набирал и набирал не отвечающий номер, крепко прижимая телефон к уху, и сунул его в карман только на ее крыльце. Дверь оказалась незапертой, но он этому не удивился, словно именно этого и ждал. По дому он почему-то старался идти тихо, будто боялся кого-то разбудить своими шагами, а свет включал везде. Мать лежала в кровати, положив руки на одеяло. Поза казалась вполне умиротворенной, он мог бы решить, что она спит, если бы уже по дороге не почувствовал, что ее больше нет.
Сергей Михайлович потрогал шею матери, зная, что пульса не будет, и зачем-то накрыл ее руки одеялом.
Две записки, написанные ровным и уверенным почерком, лежали на столе, прижатые подсвечником. Подсвечник с основанием из какого-то камня – он забыл какого, он плохо разбирался в минералогии, – предназначался под церковные свечи, он сам привез его из Москвы, и матери подарок очень понравился. Она редко радовалась его подаркам, больше пеняла за ненужные траты, а этому радовалась.
Одна записка была, как и следовало ожидать, в полицию – прошу никого не винить, знаю, что смертельно больна, и прочая чушь. Никакого рака у матери не было, она вообще была исключительно крепкой женщиной. Сергей просто не помнил, чтобы она когда-либо болела.
А вторая записка, всего из двух слов – прощай, Сережа, – предназначалась ему, и он сжег ее, держа одной рукой, над любимым материным подсвечником. Аккуратно подправил пепел пальцем, медленно прошелся по дому, выключая везде свет, тяжело уселся на стул возле окна на кухне.
Сергей чувствовал вину перед матерью, он ее не любил. Жалел, заботился о ней, но не любил. А когда она сделала то, что сделала, так просто возненавидел. Он не считал себя человеком безгрешным, но знал, что нелюбовь к матери была самым тяжким его грехом. Смертным.
Он не только не любил мать, он ее стеснялся. Стеснялся того, что у нее совсем нет подруг, что почти никогда никто не заходит к ней поболтать по-соседски. Что у нее полностью отсутствует то, что называется душевностью. Наверное, ему на роду написано стесняться близких, ведь в том, что за Тамару ему часто будет неловко, сомнений не возникало.
Луну из окна он не видел, но светила она ярко. За окном темнела листва деревьев, а дальше, невидимый, высился соседский дом. Совсем некстати он подумал: Полина Васильевна его грядущего брака не одобрила бы, она считала, что в браке главное любовь. Но мотивы его были бы ей понятны, долг она ставила высоко.
Он тоже высоко ставил долг. И с Томкой поступил правильно, и сейчас тоже поступит правильно.
Николай Иванович свет зажигать не стал, сидел сначала в сумерках, потом в темноте. Пил чай, прохаживался по дому, потом снова садился за стол, проверяя накрытый сложенной газетой пистолет. Пистолет лежал удобно, под рукой, в раскрытом ящике с инструментами.
Дверь Николай Иванович запирать не стал, и когда на крыльце послышались шаги, крикнул:
– Заходи, Сережа.
Вошел Овсянников, шаркая, как старик, и опустился тяжело на стул.
– Я тебя ждал.
– Знаю.
Небо начинало светлеть. Только что яркие, звезды бледнели, растворялись перед наступающим утром.
– Знаю, – повторил Сергей Михайлович. – Вы специально фотоаппарат на виду оставили там, у Лины?
– Нет, – признался Николай Иванович. – Я как раз не хотел, чтобы ты его увидел раньше времени. Просто вы с Тамарой очень уж быстро приехали, вот я и не успел его как следует припрятать. Да и Лина все время была рядом, а я, сам понимаешь, не хотел, чтобы она что-то заподозрила. Вот и положил его рядом с собой на стул. Надеялся, что ты не заметишь, со стула-то я тогда так ни разу и не встал.
Овсянников отвернулся, словно разговор его совсем не интересовал:
– Снимки, значит, сохранились?
– Сохранились. Только Лина этого не знает.
– Да ладно вам, Николай Иваныч, – отмахнулся Овсянников. – Она мне тоже не чужая.
Николаю Ивановичу хотелось сказать, что Полина Сергею тоже была не чужая, но он промолчал. Ему вообще не хотелось говорить.
– Мама умерла, – ровно проговорил Сергей Михайлович.
Николай Иванович опять промолчал. Светало, и подступающий день вызывал ощущение конца света, как будто настоящая жизнь может протекать только в темноте ночи.
– Она не убивала Полину Васильевну.
– Я догадался.
Теперь промолчал Овсянников. Собственно, разговор был уже окончен, его вообще можно было не начинать, потому что двое мужчин сейчас знали друг о друге все.
– Я только одного не понимаю, Сережа. Зачем? Зачем ты убил Полину? Ты же знал, что она никогда Клавдию в тюрьму не отправит. Твоя мать этого могла не понимать, но ты-то знал, ты же умный.
А вот это объяснить было почти невозможно. Он убил соседку, хотя любил ее и уважал, а мать не любил и не уважал, только не мог допустить, чтобы она всю оставшуюся жизнь прожила под гнетом страха разоблачения и была обязана человеку, которого так не любит.
– Фотографию Полины зачем на столе держал? Чтобы весь город знал, как ты скорбишь? Чтобы никому в голову не пришло, что ты ее и убил? Так никто и не считал, что ее убили, мог не стараться.
В чем-то старик был прав – он старался вести себя так, чтобы никакие подозрения его не коснулись. Многие знали о его дружбе с соседкой, и фотография на столе выглядела логично. Он собирался убрать фотографию через положенное время, но не стал. Потому что было и другое, что тоже объяснить почти невозможно, – Полина Васильевна смотрела на него как живая, и все понимала, и давно его простила. Он привык с ней советоваться, как с живой, и видеть ее одобрение, а о том страшном, что когда-то совершил, старался не думать. Думал, конечно, и понимал, что грех на нем смертный, и даже не пытался себя оправдать и знал, что снова поступил бы точно так же.
В тот вечер он зашел к матери случайно и первый раз увидел, как она плачет. Если бы не тот вечер, он бы просто не знал, что она вообще способна плакать. Может, именно потому что она плакала, ему удалось вытянуть из нее неприятную правду – в фотоаппарате Полины Васильевны были снимки Ковша.
– Разбить фотоаппарат могла только Клавдия, ты бы его просто забрал с собой, – словно читая его мысли, объяснил Николай Иванович. – Тогда цифровые аппараты только появились, она не знала, что разбить его недостаточно. Впрочем, и ты, наверное, не знал, иначе нашел бы его и забрал.
О том, что мать отравила Ковша, он, конечно, догадывался, хотя они никогда об этом не говорили. Странно, но после гибели его закадычного врага мать стала к Сергею совсем нетерпимой, почти грубой. Впрочем, она и раньше была не особенно ласкова.
Сергей тогда успокаивать ее не стал, порылся в аптечке, стараясь не встречаться с матерью глазами, достал подходящее лекарство и отправился к соседке. Если бы они с Полиной Васильевной пили чай, так невинно ее смерть и не выглядела бы, но он предложил выпить наливки, и соседка не отказалась. Со спиртным лекарство совсем не сочеталось. В смерти пожилой женщины никто криминальной подоплеки не искал, вскрытие констатировало только остановку сердца. Да если бы и нашли причину этой остановки… Все пожилые люди пьют массу лекарств, и редко кто из них тщательно отслеживает совместимость принимаемых препаратов со спиртным.
– Ты убил Полину не из-за матери, Сережа, – голос у Николая Ивановича дрогнул. – Ты ее убил, потому что сам не мог рисковать. Не мог ты допустить, чтобы жил человек, который все нажитое тобой способен в один момент разрушить. Если бы Клавдия очутилась в тюрьме, не стал бы ты мэром. И дом в три этажа не построил бы, и на джипах бы не ездил. Так что убил ты Полину не из-за Клавдии. Из-за себя.
– Думайте, что хотите, – устало сказал Сергей Михайлович.
Ненужный выходил разговор, лишний. Овсянникова ждали дела, город, в который он вложил столько сил. Его ждала Тамара.
Он неторопливо полез во внутренний карман ветровки, наспех наброшенной на мятую футболку.
Николай Иванович протянул руку к ящику с инструментами, зашуршав, упала газета.
Выстрелы прогремели почти одновременно, но реакция у молодого Овсянникова оказалась лучше, чем у старого милиционера.
Четверг, 12 июля
Народу на похоронах было много. Лине не удалось пробиться поближе к гробу, и Николая Ивановича она видела плохо.
Молодой священник говорил слова, которых она толком не понимала, две женщины в аккуратных платочках подпевали удивительно чистыми голосами, люди вокруг крестились, и Лина крестилась тоже, думая, что во всем этом есть что-то ненатуральное, потому что Николай Иванович был человеком неверующим, хотя и крещеным.
