танке, глядя на мир сквозь крохотное отверстие, и видишь только то, что связано с детьми. Обувь — нескончаемая вереница башмаков, чем дальше, тем больше размером; одежда — та, что на них, и та, что на вешалках в гостиной, и та, что на веревках на заднем дворе, как величавые знамена средневековой армии, разбившей лагерь. А их семейная жизнь стала зачастую напоминать поединок, и ссорились они порой так, что у детей глаза на лоб лезли от ужаса. Потом накал слабел, гнев остывал, мирились в любом мало-мальски уединенном уголке. «Прости меня, Джун». «Прости, Том». Счастье примирения. Ключ к миру в семье, да и к миру вообще — этого он так и не достиг. Просто быть в согласии с собой, как сейчас, когда звуки «Кол Нидрей» пронзают его, словно игла шприца в умелых руках медсестры, виртуозно, без боли, вечная рука, знакомая каждому из нас — раз, и все, и уже не больно. Просто быть в мире с собой и просить прощения. Сознавать изначальное несовершенство и ущербность всякой любви, даже такой безмерной и искренней, как у него к Джун. А в спальне — ее колдовские наряды, ее «цацки», ее шкатулка с украшениями — сапфировый браслет, что он купил ей на день рождения в ювелирном магазине на Кейпл-стрит, висячие серьги из слоновой кости и весь урожай золотых и серебряных вещиц, собранный за эти годы. Выросшая без матери, Джун вознамерилась стать лучшей матерью на свете, начать все с чистого листа, и всегда говорила Винни: «Доченька, когда ты вырастешь большая, а твоей бедной старушки мамы не будет на свете, все эти сокровища достанутся тебе. А ты их передашь своей дочке, а она…» А Винни рыдала: «Мамочка, мамочка, не передам, ведь ты никогда не умрешь». «Верно, — смеялась Джун, — я никогда не умру». Раз в два года, перед этим во всем себе отказывая, они всей семьей садились на паром на берегу Лиффи, где реку грозно обступали склады и подъемные краны, и плыли на остров Мэн, где останавливались всякий раз в одном и том же месте, в пансионе «Свитер», где хозяином был бесценный (словечко Джун) Герберт Квирк, и отдыхали они всегда одинаково — неизменные ведерки и совки на ветреном пляже, обильные порции жареной рыбы с картошкой, вечера вдвоем для Тома и Джун: шумная дискотека, танцы до упаду под модные мелодии — в представлении Джун это и был рай. Ни один отпуск не обходился без портативного радиоприемника Джун — Тому их поездки вспоминаются под аккомпанемент «Радио Каролина», которое Джун слушала с утра до ночи. Во всяком случае, до ужина. Таскала приемник с собой в уборную, ставила на пол в спальне, когда им удавалось урвать двадцать минут любви в надежде, что дети не прибегут из палисадника. Маленький Джо мечтал об одном — стать байкером. Его манили их шик и блеск, он смотрел на них восхищенными глазами, зачарованно слушал пеструю музыку их речи, перекличку всевозможных акцентов, от Ланаркшира до Ланкашира и даже Северной Ирландии, откуда тоже приезжали парни и девчонки, сбежав на неделю от тягот войны. На острове Мэн Винни в первый раз поцеловалась — в четырнадцать лет, с юным англичанином. Том помнил неистовый жар, что исходил от Джун на танцплощадке, влажное тепло ее одежды, когда она отдавалась танцу; она обладала чувством ритма, которым Том был обделен, ну и пусть, в те времена принято было танцевать, не касаясь друг друга, каждый пылал сам по себе, словно вулкан исступления и восторга, исключением был медляк, долгожданный (для Тома) медленный танец, когда Джун обвивала его руками, взмокшая, прелестная, раскрасневшаяся — «Боже, Том, я вся как помидор — только не говори, сама знаю!» — и какие сильные были у нее руки, а живот мягкий и плоский, даже после двух родов, и грудь нежная, и жар от нее шел, как от печки, и как же это было отчаянно прекрасно, пьяняще, лучше любого аттракциона в парке, лучше даже, чем самый дивный морской пейзаж — совершенная женщина, его идеал, и плевать на все ссоры, скандалы и размолвки, его эталон красоты, образец, мерило, вечное сияние Джун.
Музыка пронзала его, умиротворяла. Ноты, выстроенные в определенном порядке маэстро Бахом — нет, маэстро Брухом, — пригвоздили его к сиденью. Ум его унялся, затих, присмирел, будто норовистая лошадь под руками знахаря. Закрыв глаза, он отчетливо видел перед собой жену, читал ее, словно поэму. Все, что у него отнято. Как быть ему — гневаться или тихо скорбеть? Его не оставляла безумная мысль, что вопреки диктату времени она здесь, не в памяти, а наяву, главное — не открывать глаз. Стоит открыть глаза, и она исчезнет. Но Ронни Макгилликадди извлекал из виолончели тысячи дивных нот, старинную еврейскую мелодию словно вливали в Тома, вливали в самого Ронни — тот раскачивался, даже что-то бубнил, как одержимый — можно подумать, совсем помешался бедняга, в потустороннем мире пребывает. Да они оба в потустороннем мире, а Джун живая, живая, прекрасная, мудрая, и всегда будет здесь, полная жизни, безмятежная, словно Мадонна на старинном холсте, главное — не открывать глаз. Он протянул руки, чтобы взять в ладони любимое лицо. Взять в ладони нежные щеки, коснуться смуглой кожи, удержать ее, удержать.
Глава 14
Такова дружба, даже странная дружба, предложенная мимоходом. Почему-то это не удивило Тома, а обрадовало безмерно. Кто он, его сосед Макгилликадди? Крохотный бог музыки? Их встречу Том пережил благополучно, не сгорая от унижения, не краснея от стыда за свою глупость. И девочка эта вновь им явилась. И давняя история о ребенке в яме. Тело на дне ущелья, ножевые раны. Просто какая-то дикость. Жестокое нападение. Мальстрем. И Джун.
По горной тропе они взбирались вместе, следом за двумя священниками. Легко сказать. Но вправду ли это было? Своим трезвым умом следователя он понимал, что не может это быть правдой. Но, несмотря ни на что, все видел как наяву. То есть помнил, а значит, правда. Правды этой недостаточно, потому что никому она не поможет, но все-таки это правда. Правда — и неправда. Возможно ли такое? Все дело в том, что Джун, сбросив с плеч тяжесть, заронила в себя нечто иное, намного легче, но смертельней. Зерно своей будущей погибели? Заразу, отраву. По горной тропе они взбирались вместе. Слившись воедино — можно сказать, бутербродом, черт подери. Он кусок хлеба, она ломтик ветчины. Словно ломтик ветчины, распласталась она у него под пальто — так расплющивается крыса, чтобы пролезть
