Посмотри, отвернись, посмотри - Елена Ивановна Михалкова
Но вот какое дело: она никому не причиняла зла, моя упрямая старшая сестра. Ни единой живой душе. Никогда. И я уверена, не сумела бы этого сделать, даже если бы прожила еще девяносто лет.
Девка, скорчившаяся возле батареи, смотрела на меня глазами Вики. Они ни в чем не были похожи! И все же меня разрывало на части от узнавания. Я твердила себе, что это подделка, мерзкая фальшивка! Меня душили слезы и одновременно хотелось разнести здесь все к чертовой матери.
Зачем она так смотрит?!
Я ее ударила. Она до последнего не ожидала, что я это сделаю, и когда я занесла над ней руку, продолжала смотреть с тем же испуганным недоумением, – будто собака, которую никогда в жизни не били, и она пытается понять, отчего хозяин приближается вразвалочку с палкой в руке. Может быть, мы поиграем, мой добрый хозяин?
Удар вышел смачный. Башка у нее мотнулась так, что девка влепилась щекой в батарею. Она вскрикнула и вжала голову в плечи. Скула мгновенно вспухла.
Господи, я чуть не кинулась за льдом, чтобы приложить ей к ушибленному месту!
В тот миг я поняла, что должна убить ее. Прямо сейчас. Иначе все полетит к черту, весь мой продуманный трехэтажный план. Плевать, что она еще нужна мне, чтобы приманить Олега! Что-нибудь придумаю! Но от девки нужно избавиться немедленно. Она все испортит.
Нож? Очень грязно! Хотя какая разница… Смотреть на нее было невыносимо – словно мне царапали сердце ржавым гвоздем. Если она исчезнет, мне станет легче… легче…
Теперь девка таращилась на меня с ужасом и что-то бормотала, но ее слова заглушал нарастающий звон в моей голове. Распахнуть окно, перевеситься наружу и блевать, пока из меня не вывалятся все кишки и в башке не наступит благословенная тишина, – вот чего мне хотелось больше всего. Тошнота была непереносимой. Я сглотнула, вытерла лоб. Он был влажный и холодный, и я вздрогнула, как если бы дотронулась до трупа.
Нет, я живая! Труп сидит передо мной и смотрит огромными глазами, глупыми, как у пупса.
Я сходила на кухню и вернулась с ножом. Вокруг колошматили, долбили, стучали, вгрызались в стены, и мне чудилось, будто это я – недостроенный дом, но тело мое не создается, а рушится. Сверло вгрызается в кости, плитку приколачивают прямо к векам. Скоро я ослепну и сдохну, искореженная, в муках.
Жена Олега заплакала. Она даже не пыталась рваться, тупая жертвенная овца. Не заорала, не стала бить наручниками о батарею, как сделала бы я на ее месте.
Я подступила к ней с ножом и замахнулась.
Давай же, шевелись! Цепляйся за все шансы, даже мизерные! Не сдавайся, черт тебя возьми! Если бы моя сестра сопротивлялась, быть может, она была бы еще жива! И мы не оказались бы здесь, понимаешь ты, бессмысленная корова?
Яростный оркестр из молотков, дрелей и перфораторов наяривал что-то безумное, и дом плясал и раскачивался, как пьяница на свадьбе, и меня раскачивало вместе с ним. Я пыталась заорать, отсрочить смерть этой идиотки… Но вместо крика из меня фонтаном выплеснулась рвота. Я едва успела отскочить.
Не знаю, теряла ли я сознание или следующие минуты просто изгладились из памяти. Когда я пришла в себя, то увидела, что стою на коленях, лицом к стене. Ножа в моей руке не было. За спиной была тишина.
И голова моя тоже наполнилась тишиной. Как колодец – темными водами.
Нет ножа.
За спиной тихо.
Ни плача.
Ни вздоха.
Я простояла так, кажется, не меньше пяти минут. При мысли о том, чтобы обернуться, меня трясло.
Пока я не посмотрела, все поправимо. Но когда я увижу тело с перерезанным горлом, будет поздно. Поздно для всего.
А пока я – как несчастный Шредингер, только мой кот сидит сзади, привязанный к батарее. Он одновременно живой и мертвый.
Я глубоко вдохнула и оглянулась.
Жена Олега сидела, вжавшись в стену. Нож валялся посреди комнаты.
Мне показалось, я забыла, как дышать. Она ничего не говорила, просто смотрела на меня не отрываясь.
Наверху снова начали сверлить. Тогда я встала, чувствуя себя совершенно пустой внутри, как выдутая яичная скорлупа. Мы с Викой делали из пустых скорлупок елочные игрушки. Бумажный клювик, нитяные ножки. Получался цыпленок, смешной и хрупкий. А если нос-помпон, то клоун. Или просто человечек.
Я – крепкая, закаленная скорлупка. Меня не раздавишь, сжав кулак. Но внутри я пуста, и на мне ничего не нарисовано, а единственный человек, который мог сотворить из меня что-то милое и веселое, давно мертв.
Я прошла мимо ножа, села на корточки возле жены Олега, не ощущая ничего. Отперла наручники. Бросила ключ на пол. Отвернулась, села на подоконник. Кран на соседней стройке переносил плиты. По дырявому остову будущего дома ходили строители. Сквозь дырки виднелось небо.
Жена Олега соскребла себя с пола, поднялась и вышла. Я слышала, как хлопнула дверь. Посмотрела вниз, оценила высоту… Недостаточно высоко, чтобы гарантированно разбиться насмерть. Надо забраться на крышу.
Послышались шаги. Я изумленно обернулась и увидела жену Олега. В руках у нее были ведро и тряпка. Не глядя на меня, она села на корточки возле той стены, где меня выворачивало наизнанку, и принялась вытирать рвоту.
– Ты дура? – спросила я осипшим голосом.
Жена Олега молча продолжала свое занятие. Я слезла с подоконника и двинулась в ванную комнату, переставляя ноги медленно-медленно, как пассажир корабля, которого после шторма переправили на берег, но земля все еще гуляет у него под ногами.
Вторая тряпка нашлась под раковиной. Она была в каких-то черных разводах, но я отмыла ее под краном.
Глава одиннадцатая. Сыщики
Больничный коридор был не белым, а розовым. Грязно-розовая кишка. Бабкин словно оказался внутри дождевого червя. Рядом не было ни души. Он сидел в полном одиночестве и ждал.
За дверью царила тишина. Сергей прислушивался, но до него не доносилось ни звука. Он не понял, отчего его не пустили к рожающей жене, но врач был так убедителен и так решительно выталкивал его из родильной палаты, где за его спиной люди в белых халатах тыкали какими-то тонкими серебристыми клювами в неподвижное тело Маши, что Бабкин не мог не подчиниться. От врача здесь зависело все. И вот Сергей сидел в коридоре и безропотно ждал, когда
