Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения
Впрочем, «произвела впечатление» — это не то выражение, которое подходило сейчас к состоянию Гавриила Семеновича.
Казалось, он вообще не имел никаких впечатлений, кроме жуткого, стальными обручами охватившего все его существо ужаса от мысли о том, что он может опять хотя бы на несколько минут оказаться в «семерке», снова почувствовать на своем теле руки этого… как же его?..
Бекетов вздрагивал от омерзения, вспоминая лицо одного из сокамерников, его гнилое дыхание, его остановившиеся серые глаза с булавочными точками зрачков. Игла его звали, Игла…
И не в унижении дело, плевать он хотел на унижения. После ночи в камере это слово вообще перестало для него существовать. Господи, да пусть унижение, пусть. Какая ерунда! Что угодно, как хотите и сколько хотите! Это же мелочь… А вот боль! Гавриил Семенович никогда даже не подозревал, что боль — понятие не просто физическое. Настоящей боли он, оказывается, никогда прежде в жизни и не испытывал! Зубные врачи, хирурги (мальчишкой он два раза ломал ногу футбол, хоккей, золотые денечки детства), радикулит — все это чушь собачья, игрушки, бытовые мелкие неприятности, вроде насморка или зевоты. То, что он испытал в камере, не поддавалось никакой логике, было безмерно далеко от каких бы то ни было кодексов морали и поведения. Любые кодексы распадались в прах уже после начальной стадии пыток, на которые заключенный по кличке Игла оказался таким мастером.
«Пресс-хата».
Слышал об этом Бекетов, слышал и, как ему казалось, был даже готов к побоям.
Но теперь, идя по коридору, направляемый едва заметными толчками конвойного, он понимал, что слово «побои» никоим образом не соответствует сути происходящего в пресс-хате.
На его теле не было практически никаких признаков избиений. Единственный след, который при желании можно было зафиксировать, — это желвак на затылке. Гавриил Семенович рухнул на бетонный пол после того, как Игла перерезал леску, притягивающую мизинцы распятого в проходе Бекетова к верхним нарам.
В голове гремело. Словно десяток духовых оркестров играли марши, и мелькали, мелькали перед глазами странные фигуры — в военной форме, в спортивных костюмах, почему-то в белых халатах…
Бекетов с трудом воспринимал происходящее, он даже нечетко понимал, куда идет и зачем. Единственное, что он помнил явственно, — это лицо Иглы, полное, розовощекое, какое-то даже ухоженное. И запах. Хороший лосьон после бритья.
Впрочем, лосьон ладно, лосьон могут и в передаче прислать, хотя Бекетов не знал, что можно передавать заключенным, а что нельзя. Но героин уж точно к передаче запрещен, тут и раздумывать нечего. А Игла, судя по его поведению в камере, нужды в этом зелье не испытывал. Что бы это значило? Печальные выводы напрашивались, очень печальные…
Перед дверью кабинета следователя Бекетов на миг замер и неожиданно для себя начал бормотать слова молитвы.
Старый коммунист (в свое время он не выбросил, как многие, не сжег и не порвал в клочки свой партийный билет), Гавриил Семенович молился неуклюже, неумело, не зная, как принято обращаться к Богу, и с трудом находя нужные слова. Он вдруг почувствовал, что в молитве его единственный шанс, ибо других не осталось.
«Господи, Боже ты мой, направь меня и вразуми, не дай пропасть здесь, в этом кошмаре, дай выйти отсюда, Господи, всю жизнь я тебя благодарить буду, Господи, помоги мне это выдержать, помоги мне выжить, Господи, помоги… Грешен я, грешен во всем… Во всем, что делал, грешен, только помоги мне сейчас, Господи, я понял, Господи, я все понял, я все буду делать теперь по-другому, только сейчас помоги мне…»
Бекетов переступил порог кабинета.
— Добрый день, Гавриил Семенович, — приветствовал его Панков.
Бекетов, казалось, не расслышал. Он стоял, уставившись в пол и слабо шевеля губами.
— Что, устали? — спросил следователь. — Да, тюрьма это вам не курорт. Но вы помните, о чем мы вчера с вами…
Бекетов поднял голову. Перед глазами снова все закрутилось, поплыло, фигура следователя вдруг раздулась и заполнила собой все пространство кабинета. Бекетов сделал шаг назад, его качнуло, но он удержался на ногах.
— Да вы присаживайтесь, Гавриил Семенович, в ногах правды нет….
Бекетов опустился на стул.
«Как они его, однако, — подумал следователь. — Серьезно поработали. Ну, теперь, видно, дело пойдет».
— Так как, Гавриил Семенович, вспомнили, о чем я вас спрашивал давеча? Про Греча?
Бекетов поежился. Его стало знобить. Греч… Да-да… Мэр… Демократ… Дерьмократ… Конечно, конечно, он сделает все, подпишет любую ахинею, только бы выйти отсюда, пусть в другую камеру, только не туда, не к Игле…
Гавриил Семенович вспомнил, сколько раз он мысленно клял этого выскочку, этого пустомелю, который походя, не поворачивая даже головы, топтал и ломал все, что было для Бекетова святым, что казалось нерушимым и вечным, что составляло основу его существования.
«Тридцать седьмого года на тебя нет, — думал он тогда. — Поплясал бы, сволочь, поговорил бы на допросах, гнида…»
— Что с вами, Гавриил Семенович?
Панков опустил глаза и осмотрел себя — на лацканах пиджака ни соринки, рубашка глаженая, галстук в порядке. В чем дело?
Бекетов смотрел на следователя, вытаращив глаза, и смеялся.
«Вот оно… Господи, я понял, я понял тебя! Всем по заслугам! Что желаешь врагу своему, то сам и получишь! Вот тебе, идиот, тридцать седьмой год! Вот тебе! Сам накликал! Я понял тебя, Господи!»
Гавриил Семенович вдруг понял смысл времени. Конечно, тридцать седьмой год никогда не кончался, как и все годы, и война, и революция, и то, что было раньше… Для каждого человека, рано или поздно, приходит, наступает то время, которое ему предназначено, то, ради которого он и был рожден на свет… Только никому не дано знать, в какой роли окажется человек, когда придет его Настоящее время, — палачом он будет или жертвой, благородным мстителем или подлым злодеем. Но оно приходит обязательно, оно здесь, всегда, сейчас…
«Что хотел, то и получил, — думал Гавриил Семенович и смеялся все громче. — Что хотел…»
— Эй, Бекетов! А ну кончайте тут цирк мне устраивать!
Панков рванулся вперед, пытаясь схватить валящееся со стула на пол, бьющееся в судорогах тело, но ему удалось только чуть задержать падение, уцепив Бекетова за рукав пиджака.
— Врача! Быстро! — рявкнул следователь возникшему в дверях дежурному. Вот черт…
Дежурный исчез.
Панков вытащил из кармана радиотелефон и быстро потыкал в клавиши.
— Это я… Дела? Плохо… Переборщили… Вырубился. Кажется, серьезно… Понял, понял… Хорошо. Я все сделаю, Николай…
Отчество он выговорить не успел. В трубке раздались презрительные короткие гудки.
Врач ощупал тело лежавшего без сознания Бекетова, оттянул веки, посветил маленьким фонариком в зрачки, раздвинул ложечкой челюсти, прошелся пальцами по затылку.
— Ну что? — спросил Панков.
— Как он дошел-то сюда? — спросил врач.
— Дошел, — ответил следователь. — Нормально дошел. Что с ним?
— Похоже, серьезное сотрясение мозга. Нужен рентген. Несколько часов назад получена травма. — Врач дотронулся до затылка Гавриила Семеновича. — Или удар тупым предметом, или в результате падения… Требуется срочная госпитализация.
— В больницу, значит?.. — Панков посмотрел на дежурного. — Хорошо, давайте в больницу.
— В нашу? — спросил дежурный, покосившись на врача.
— Кой черт в нашу?! На хера он тут нужен? Везите в городскую! Вызывай «скорую». Вот! — Панков сунул в руки дежурному подписанное постановление об освобождении из-под стражи.
— Давай! И чтобы все тихо было, понял? Отвечаешь!
— М-м-м… — неопределенно промычал дежурный. — Ну…
— Без «ну» тут у меня! — рявкнул следователь. — Все! Чтобы духу его через десять минут здесь не было!
Дежурный отвел глаза и отправился звонить в «скорую».
«Понаехали тут из Москвы, — со злостью думал он, крутя диск телефона. Свои порядки наводят… Сопля соплей, а перед ним сам Батя навытяжку… Что делается? Откуда только эти волчары молодые берутся?..»
Когда Бекетова унесли, Панков снова уселся на стул и, глядя в серую стену, тихо сказал: «Суки».
Суханов, в общем, понимал, откуда у Генделя эта страсть к помойкам. Он ведь и вырос на помойке, обыкновенный гопник, которому повезло. Казалось бы, фамилия Гендель обязывала к чему-то исключительному, но, скорее всего, ее обладатель — Алешка, сын простого работяги с Пролетарского завода — и не знал ничего о своем великом однофамильце, даже не догадывался о его существовании.
Потом, конечно, люди добрые подсказали, что, мол, был такой композитор, даже пытались Алешке повесить кликуху — Композитор, но не прижилась кликуха, и остался Алешка просто Генделем.
