Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
— Вам известно, сударь, — с отменной учтивостью спросил он, — что вы не имеете права на фамилию, которую носите?
— Да, я знаю, что я побочный сын господина де Ком-марена, — отвечал Альбер. — Более того, мне известно, что мой отец не мог бы признать меня, даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке.
— Каковы же были ваши чувства, когда вы об этом узнали?
— Я солгал бы вам, сударь, если бы заявил, что не испытал безмерного огорчения. Когда стоишь так высоко, падение ужасно и очень болезненно. Но ни на единый миг у меня не возникло мысли оспаривать права господина Ноэля Жерди. Я принял решение уступить ему и так и заявил господину де Коммарену.
Г-н Дабюрон ждал такого ответа, и он ничуть не поколебал его подозрений. Уж не является ли он частью подготовленной системы защиты? Теперь нужно найти способ разрушить эту защиту, а не то обвиняемый замкнется в ней, как в раковине.
— Вы и не могли ничего сделать, не могли помешать признанию господина Жерди, — заметил следователь. — На вашей стороне были бы граф и ваша мать, но у господина Жерди была свидетельница вдова Леруж, против которой вы были бессильны.
— Я ничуть в этом не сомневался, сударь.
— Ну что ж, — протянул следователь, пытаясь стереть с лица выражение настороженного внимания. — У правосудия есть причины предполагать, что вы с целью уничтожения единственного существующего доказательства убили вдову Леруж.
Страшное обвинение, да еще так грозно произнесенное, ничуть не смутило Альбера. Он держался с той же уверенностью, и ни одной складки не прибавилось у него на лбу.
— Господом и всем самым святым на свете клянусь вам, сударь, что я невиновен! — промолвил он. — Я теперь арестант, сижу в одиночке и лишен возможности общаться с людьми, то есть совершенно беспомощен, и надеюсь лишь на то, что ваша беспристрастность поможет мне очиститься от подозрений.
«Экий актер! — подумал г-н Дабюрон. — До чего упорно стоит на своем!»
Он стал просматривать дело, перечитывая отдельные предыдущие показания и загибая уголки листов, на которых содержались нужные ему сведения. Внезапно он задал вопрос:
— Когда вас арестовывали, вы воскликнули: «Я погиб!» Что вы имели в виду?
— Помнится, сударь, я действительно произнес эти слова, — отвечал Альбер. — Услышав, в каком преступлении меня обвиняют, я был потрясен и, словно при вспышке молнии, увидел, что меня ждет. За долю секунды я постиг, какая опасность надо мной нависла, понял, насколько серьезно и правдоподобно обвинение и как трудно мне будет защищаться. В ушах у меня прозвучало: «Кто же еще заинтересован в смерти Клодины?» И это восклицание вырвалось у меня, оттого что я осознал, сколь неотвратима угроза.
Объяснение было вполне вероятное, возможное и даже правдоподобное. У него было еще то преимущество, что, отталкиваясь от него, можно было перейти к вопросу настолько естественному, что он давно сформулирован в форме правила: «Ищи, кому выгодно преступление». Табаре предвидел, что обвиняемого не так-то просто будет захватить врасплох.
Г-н Дабюрон восхитился присутствием духа и изобретательностью испорченного ума Альбера.
— Да, действительно, — заметил г-н Дабюрон, — по всей видимости, вы более, чем кто-либо, заинтересованы в смерти этой женщины. К тому же мы уверены, понимаете, совершенно уверены, что убийство было совершено отнюдь не с целью грабежа. Найдены все вещи, брошенные в Сену. Нам известно также, что в доме были сожжены все бумаги. Компрометируют ли они кого-нибудь, кроме вас? Если вам известно такое лицо, назовите его.
— Сударь, я никого не могу вам назвать.
— Вы часто бывали у этой женщины?
— Раза три-четыре вместе с отцом.
— А один из ваших кучеров утверждает, что возил вас туда по меньшей мере раз десять.
— Он ошибается. Впрочем, какое имеет значение число поездок?
— Вам было известно расположение комнат? Вы помните его?
— Прекрасно. В доме две комнаты, Клодина спала во второй.
— Само собой разумеется, вдова Леруж вас знала. Если бы вы вечером постучались к ней в окно, как думаете, она открыла бы вам?
— Разумеется, сударь, и без промедления.
— Последние дни вы были больны?
— Во всяком случае, чувствовал себя очень нехорошо. Под бременем испытаний, слишком тяжелых для меня, телесные мои силы ослабли. Но не душевные.
— Почему вы запретили своему камердинеру Любену сходить за врачом?
— Сударь, а чем бы врач помог моей беде? Разве вся его ученость в силах превратить меня в законного сына господина де Коммарена?
— Люди слышали, как вы вели какие-то странные речи. Создавалось впечатление, будто в доме вас больше ничто не интересует. Вы уничтожали бумаги, письма.
— Сударь, я решил покинуть этот дом, и мое решение должно вам все объяснить.
На вопросы следователя Альбер отвечал быстро, уверенно, без малейшего замешательства. Его приятный голос ни разу не дрогнул, в нем не было и тени волнения.
Г-н Дабюрон решил, что разумней будет изменить тактику допроса. Имея столь сильного противника, он выбрал явно неверный путь. Неразумно заниматься мелкими частностями: этого обвиняемого не запугаешь и не запутаешь с их помощью. Надо нанести сильный удар.
— Сударь, расскажите, пожалуйста, как можно точнее и подробнее, неожиданно попросил следователь, — что вы делали во вторник с шести вечера до полуночи.
Альбер, похоже, впервые смешался. До сих пор он смотрел на следователя, но сейчас отвел взгляд.
— Как я провел вторник?.. — повторил он, словно пытаясь выиграть время.
«Попался!» — вздрогнув от радости, подумал г-н Дабюрон и подтвердил:
— Да, с шести вечера до полуночи.
— Должен признаться, сударь, мне трудно ответить на ваш вопрос, проговорил Альбер. — Я не уверен, что помню…
— Быть не может! — запротестовал следователь. — Я понял бы вашу неуверенность, если бы попросил вас сказать, что вы делали в такой-то вечер и такой-то час три месяца назад. Но речь-то идет о вторнике, а сегодня у нас пятница. Тем более это был последний день карнавала. Может быть, это обстоятельство поможет вашей памяти?
— Я выходил в тот вечер, — пробормотал Альбер.
— Давайте уточним. Где вы обедали?
— Дома, как обычно.
— Ну, не совсем как обычно. Под конец обеда вы попросили принести бутылку шато-лафита и всю ее выпили. Очевидно, для исполнения ваших планов вам необходимо было придать себе решимости.
— У меня не было никаких планов, — явно неуверенно ответил обвиняемый.
— Ошибаетесь. К вам перед самым обедом зашли двое ваших друзей, и вы им сказали, что у вас неотложное свидание.
— То была всего лишь вежливая отговорка, позволившая мне не пойти с ними.
— Почему?
— Неужели вы не понимаете, сударь? Я смирился, но не утешился. Я пытался свыкнуться с этим жестоким ударом. Разве при сильных потрясениях человеку не свойственно искать одиночества?
— Следствие подозревает, что вы хотели остаться один, чтобы поехать в Ла-Жоншер. Днем вы произнесли: «Она не сможет отказать». О ком вы говорили?
— Об особе, которой я накануне писал и которая прислала мне ответ. Очевидно, я произнес это, держа письмо, которое мне только что вручили.
— Письмо было от женщины?
— Да.
— И что вы с ним сделали?
— Сжег.
— Эта предосторожность вынуждает предположить, что письмо было компрометирующим.
— Ни в коей мере, сударь. Оно было личным.
Г-н Дабюрон был уверен, что письмо это пришло от м-ль д'Арланж.
Так что же делать: уцепиться за него и заставить обвиняемого произнести имя Клер?
Г-н Дабюрон решился и, наклонясь к столу, чтобы Альберу не видно было его лица, задал вопрос:
— От кого было письмо?
— От особы, имя которой я не назову.
— Сударь, — строго сказал следователь, — не стану скрывать, что положение ваше крайне скверное. Не ухудшайте же его преступным умолчанием. Вы здесь для того, чтобы отвечать на все вопросы.
— О делах моих, но не о касающихся других лиц, — сухо ответил Альбер.
Он был оглушен, ошеломлен, обессилен стремительным и все усиливающимся темпом допроса, не дававшим ему возможности перевести дыхание. Вопросы следователя падали один за другим, словно удары молота на раскаленное железо, которому кузнец торопится придать форму.
Возмущение, проскользнувшее в голосе обвиняемого, серьезно обеспокоило г-на Дабюрона. К тому же он был крайне изумлен тем, что не подтверждается предсказание папаши Табаре, которому он верил, как оракулу.
Табаре предсказал, что будет предъявлено неопровержимое алиби, а обвиняемый все не выкладывает его. Почему? Неужели у него есть что-то получше? Что он прячет за пазухой? Надо полагать, у него в запасе какой-то непредсказуемый ход, возможно даже неотразимый.
