Фридрих Незнанский - Меморандум киллеров
Гордеев понимал, что, говоря так, он поступает довольно жестоко по отношению к осужденному, но ему требовалось, чтобы Юркин наконец «проснулся». Что и произошло. И вскоре Юрий Петрович убедился, что его первоначальные впечатления об Анатолии Сергеевиче как о личности упертой, самонадеянной и недалекой оказались ложными. Он был способен трезво и перспективно мыслить. Он с откровенной иронией теперь вспоминал о своей прошлой жизни с этой стервой, иначе ее не называл, будто даже имя забыл. Он совершенно однозначно и нелицеприятно судил свои действия, которые привели к плачевным последствиям. Оставалось только понять, каким же все-таки образом это произошло. Полное затмение мозгов, что ли?
Нет, иные поступки человека просто не поддаются никакому здравому смыслу. Ведь вот все-то он знает, видит, понимает, верно оценивает, а поступает так, что элементарная логика просто отдыхает!
Но Юркин и не собирался объяснять теперь свои поступки, для него было, видимо, достаточно уже того, что он сам им дал убийственную оценку: так поступить, как он, мог только полный идиот. И все. И на том он для себя вопрос закрыл. А далее следовало начать немедленные попытки восстановления утерянных позиций. Что для этого надо делать? Он готов выполнить любые требования адвоката. Вот с этого бы и начинать…
Самым непонятным для Гордеева оказалось то обстоятельство, что Юркин практически ничего не помнил о судебном процессе. Он сознался, что все происходившее тогда было для него словно окутано плотным туманом. Какие-то голоса, вопросы, кто-то его теребил, требуя ответа, и он отвечал то, что ему тут же и подсказывали. И это непонятное состояние преследовало его неотступно все время, пока он находился в тюрьме.
Гордеев готов был предположить, что его могли напичкать какими-нибудь галлюциногенными средствами — нейролептиками, психомиметиками. Конечно, следы этих препаратов, введенных в его организм либо путем инъекций, либо вместе с пищей, обнаружил бы лишь тщательный лабораторный анализ. Но раньше об этом никто и не задумывался, считая неадекватное поведение подсудимого естественной реакцией на саму атмосферу происходящего, а здесь, в колонии, уже никому до этого и дела не было.
А между прочим, размышлял Гордеев, подобного насилия нельзя исключить. И тогда находилось простое объяснение многим вопросам, на которые и сам осужденный не знал ответа. И что дальше? Заявить об этом сейчас и вслух? А какова будет реакция? Даже если подозрения и подтвердятся?
И Юрий Петрович пришел к твердому выводу, что на эту тему даже и заикаться нельзя. Ведь у Юркина в доме во время обыска «обнаружили» целый килограмм героина! А его тот «лаврушечник» обвинял как раз в торговле наркотиками! Нужно ли лучшее доказательство того, что осужденный мог и сам сидеть на игле? Ну ладно, пусть не кололся, а принимал, как говорится, оральным способом. Вполне возможно, что именно на такой шаг они, те, кто ловко организовал процесс над Юркиным, и рассчитывали — в качестве уже полнейшей своей «отмазки». Мол, сами видите, вот он и раскололся без посторонней помощи. Тем более с нашей стороны. А ведь все отрицал. И утверждал, что оружие и чеки с героином, которые в первый раз нашли у него в машине, были подброшены недобросовестными сотрудниками милиции! А вон оно чем кончилось! И добавят еще: пускай, мол, спасибо скажет за то, что его адвокат на процессе вовремя разобрался в ситуации и не стал «топить» подзащитного, выдвигая против обвинения абсурдные возражения своего, явно сдвинутого по фазе от постоянного употребления наркотиков, клиента, а нашел куда более убедительные аргументы, призывая суд к снисхождению.
Грубо проделано, конечно, нагло, но, к сожалению, грамотно. Значит, и новые аргументы защиты теперь должны быть не менее вескими и жесткими…
И Юрий Петрович с удвоенной энергией начал выкачивать из осужденного всю информацию по фирме «Земфира», которой тот владел. И скоро выяснил, что Юркину и самому непонятно, каким образом Анна Николаевна стала вдруг владелицей его торгового дома, к которому уже, по сути, три года не имела ни малейшего отношения. Завещаний он не писал, да и никогда бы не стал этого делать, имея в виду стерву в качестве своей наследницы. Вероятно, и тут произошел какой-то подлог. Да, все придется теперь проверять, каждый юридический документ, каждую бумажку, каждый автограф.
И чем больше записей оставлял в своем блокноте Гордеев, тем отчетливее видел, что в обвинении, в котором, как он поначалу предполагал, были подтасованы отдельные, пусть даже и основополагающие, факты, оказывалось сфабрикованным буквально все — от А до Я, без исключения. Ну то есть тридцать седьмой год с его огульными процессами и «тройками», только цели иные — не борьба с «врагами народа», а элементарный, бандитский захват чужой собственности. А когда Анатолий Сергеевич назвал фамилии тех сотрудников уголовного розыска, которые и занимались его «делом», Юрию Петровичу стало как-то нехорошо. И не в том беда, что это были люди из ближайшего, что называется, окружения генерала Грязнова, а один из них — так даже его заместитель, а в том, что стала рушиться в голове Гордеева та пирамида доверия, с которым он всегда относился к ведомству Вячеслава Ивановича. Этого быть не могло по определению, как нынче выражаются, однако так было…
Вот и нашлось объяснение той неприкрытой холодности руководства колонии по отношению к нему, причину которой все никак не мог отыскать адвокат, прибыв сюда. С одной стороны — тот Замятин из Котласского УВД, которому, надо понимать, позвонил сам Грязнов, а с другой — местное начальство, которое исполняет лишь букву закона, ни на йоту больше. Или же, напротив, сюда уже успели позвонить именно те люди, которые могли узнать о вояже Гордеева к Юркину. Недаром сам начальник колонии в первый же день категорически запретил Юрию Петровичу проносить в комнату свиданий свой мобильник. Предложил оставлять всякий раз у него. Либо не приносить с собой вообще. Гордеев выбрал второй вариант. А ведь он хотел — исключительно для создания более доверительных отношений с подзащитным — дать ему возможность сказать хотя бы несколько слов Кристине Борисовне. Не вышло…
В общем, уезжал адвокат, преисполненный самых отрицательных эмоций и от общения с местным начальством, и от четкого понимания, в какую смертельно опасную для жизни выгребную яму он лезет по собственной воле, с отвратительным ощущением в душе. Бессилия своего он при этом не чувствовал, нет, было безумно противно. Но он, стараясь сохранять бодрый вид и внешне благодушное настроение, попрощался с Анатолием Сергеевичем, обещая в ближайшее время достичь видимых сдвигов в его судьбе.
— Дай Бог, дай Бог, — как-то потерянно повторял Юркин, снова выглядевший так, будто из него с отъездом адвоката выпустили воздух. Похоже, Он, загоревшийся было поначалу от возможности скорых перемен, интуитивно почувствовал изменения в настроении Гордеева, и это его морально доконало. Но теперь было уже не до эмоций…
Юрий Петрович подгадал к тому самому редкому автобусу, курсирующему по скверной, разбитой дороге от районного города до поселка… села… черт его знает, как следует называть это Ключевое, состоящее из трех десятков обособленных друг от друга добротных изб, леспромхозовского барака с машинным двором и лесопилки, — И всю дорогу до Котласа, мог бы поклясться, прямо-таки физически ощущал на себе чей-то тупой и напряженный одновременно взгляд. Народу ехало немного, в основном женщины с мешками и корзинами, сидело еще и несколько невзрачных таких мужичков, но кто из них был таким упорным наблюдателем, Юрий Петрович не смог определить, как ни старался. Или уже пуганая ворона куста боится? Могло быть такое? А почему бы и нет…
Хотел было зайти к Замятину в управление, поблагодарить за помощь, но неожиданно передумал и отправился в аэропорт. И снова угадал. Обратный билет ему был также заказан до Вологды, и деньги за него переведены телеграфом. Бери и катись на все четыре стороны. Тем более что и вылет через час. Как-то уж больно ловко все складывается, к добру ли?
А дальше — поезд до Москвы, один в купе СВ, тишина, покачивает, вроде уютно… Коньяк с лимоном и открытая банка шпротиков на столике, купленные в привокзальном буфете, дорого, конечно, а с другой стороны, чего, понимаешь, мелочиться?.. Но и тут не оставляло ощущение непонятной душевной горечи, что ли, неясной какой-то потери. Может, это все проистекало от крупного разочарования? Во всем, без исключения, ну вот всемирная такая скорбь, а? Спустилась с небес и окутала…
И снова из небытия, подобно магическим словам, начертанным вдруг на стене покоев пьяного халдейского царя Валтасара, возник ответ: «А почему бы и нет?» Но как-то уж очень по-одесски…
Утомленный и морально, и физически адвокат принял стакан и зажевал чрезмерно резкий по вкусу коньяк абсолютно пресной и безвкусной шпротой. С тем и заснул.
