Ирина Глебова - Качели судьбы
Ожидая его, Викентий принёс к себе в кабинет из буфета бутерброды, заварил крепкий чай. Он помнил, что человек приедет к нему прямо с работы.
– Перекусите, Фёдор Иванович, попейте чайку, погрейтесь.
Посетитель немного смутился, но скоро уже уплетал бутерброды и прихлёбывал чай. Викентий тоже пил маленькими глотками, он был весь в напряжении, но старался этого не показать. Смотрел на сидящего напротив человека и всё больше верил: вот он, тот долгожданный свидетель! Наконец Фёдор Иванович вытер платком пальцы, промокнул губы, весело сказал:
– Спасибо вам, товарищ майор. Приятно встретить в милиции душевного человека. Среди гаишников на дорогах такие попадаются редко.
– Так ведь разница большая, – Кандауров тоже улыбнулся. – Там вы от них убегаете, а сюда сами пришли.
Они посмеялись.
– Ваши сотрудники до меня ещё не добрались. Но я услыхал от соседа по даче, что уже по второму разу всех наших дачников опрашивают на предмет машины в вечер убийства.
– Спасибо, что не стали ждать, – мягко сказал Кандауров. – А разве первый раз, в сентябре, с вами не разговаривали?
– Так я же в отпуск укатил, в тот самый вечер! – радостно воскликнул толстяк. – Вернее, вечером я уехал с дачи один. А уже утром погрузил в машину семью и махнул в Крым. Долго гулял, за два года сразу.
Кандауров непроизвольно вскинул брови, вспомнив ещё одного важного свидетеля – владельца сеттера Гранта, – только тот в день убийства вернулся из отпуска. Что ж, август-сентябрь – бархатный сезон… И Фёдор Иванович продолжал:
– О происшедшем я и знать не знал. Когда вернулся, слухи дошли, что рядом с нашими дачами погибла женщина, но когда, в какой день, я не интересовался. И только вчера соседа встретил, он и сказал: «А женщину, Федя, убили как раз в тот вечер, когда ты уехал. Теперь вот машину какую-то разыскивают». А ведь я видел одну машину, в тот вечер, поздно – как раз рядом с дачами.
– Фёдор Иванович, – предупредил Викентий, – я включу магнитофон и запишу ваш рассказ. Пожалуйста, подробнее: в какое время, в каком месте и какую машину вы видели.
– Подробнее быть не может! Я её номер запомнил. Очень примечательный: наш, городской, 66–99. Полная «карусель»!
– Какая марка? – быстро спросил Кандауров.
– Новенький «Москвич» в экспортном исполнении. Бордовый.
Майор перевёл дыхание и уже спокойнее поинтересовался:
– А что такое «полная карусель»?
Его собеседник покрутил круглой головой, словно подсмеиваясь над чем-то забавным.
– А это я себе ещё в юности такую вроде игру придумал. Мечтал когда-нибудь купить свою машину, вот и обращал внимание на автомобильные номера. И давал им разные названия. Например, «пустышки» – это если в номере три нуля. Или «счастливчики» – это все четыре одинаковые цифры. «Перевёртыши» – это когда цифры повторяются в обратном порядке, например 23–32. И так много других названий. Ну а «полная карусель» – это только два номера: 66–99 и 99–66. Как ни поверни, один и тот же номер получается. Очень редко встречается. Вот тем вечером у меня и сработала давняя привычка. Как же – «полная карусель»!
– Где вы встретили эту машину?
– Я перед отъездом в Крым два дня провёл на даче, приводил всё в порядок. В субботу хотел уехать пораньше, засветло. Да не рассчитал, задержался. Когда выехал, посмотрел на часы, мама моя! – четверть двенадцатого! Ругая себя, провёл осторожненько машину по аллее нашего дачного городка, а когда выехал за ворота – газанул, выскочил на трассу… Да не тут то было: у переезда уже красный огонёк мигает и звоночек звенит. Пришлось остановиться, пропустить поезд. Сразу у переезда – пригородная платформа, но это был товарняк, промчал без остановки. Вот там у переезда я и увидел эту машину. Она успела проскочить, хотя звонок уже звенел. И всё же её номер на миг мелькнул в свете моих фар.
– И вы за этот миг успели всё разглядеть: марку, цвет?
Собеседник пожал плечами:
– Я автомобилист. Но я эту машину потом ещё раз увидел. Товарняк проехал, я перевалил через рельсы и помчал по пустой трассе. Но перед тем как набрать скорость, опять выхватил светом бок этой машины. Она свернула с дороги, стояла почти вся в кустах.
– Кто был в ней?
– Этого я ни первый, ни второй раз просто не успел увидеть. Сразу о ней забыл: дома жена волнуется, приеду – будет ругать…
Проводив собеседника, Викентий Владимирович сразу же набрал номер компьютерного отдела, запросил данные на «Москвич» номер 66–99. Ему позвонили через десять минут. Знакомый капитан сказал:
– Майор, твои ребята этим номером недавно интересовались. Это машина Лесняка Вадима Романовича. Ну, знаешь, конечно – советник…
Нет, названное имя не оказалось для Викентия неожиданностью. И всё же ошеломило его. Заболела голова. Он закурил, но сигаретный дым, может быть впервые, показался ему тошнотворным. «Нет, – думал он, – машина за городом, даже в час и в месте убийства, это ещё не доказательство». Но в висках тяжело и больно пульсировала кровь: «Да, да, это он».
И вновь зазвонил телефон. Миша Лоскутов говорил прямо из больницы.
– Вик, это Лесняк Вадим Романович…
В подробности своих доверительных бесед с Антоном Антоновичем Кандауров помощника не посвящал. Потому и улыбнулся печально, уловив по голосу, что Михаил удивлён и озадачен.
– Всё верно, Миша, – только и ответил. – Это он.
Глава 25
Вадик Лесняк был вундеркиндом. С пяти лет он играл на пианино и сочинял стихи. Интеллигентные компании, которые собирались в доме его отца – директора научного института, и матери – режиссёра театрального кружка в доме пионеров, – всегда бурно восхищались юным дарованием. Сначала незамысловатыми песенками «Жили у бабуси два весёлых гуся», которые отстукивали по клавишам пальчики дошколёнка, да смешными стишками: «У меня живёт щенок, у него звонкий голосок!» Потом – «Ноктюрном» Шопена, который серьёзный подросший мальчик соглашался сыграть после некоторых уговоров мамы и её восторженных разъяснений гостям: «Это его любимое произведение!» И стихи теперь он сочинял другие: авангардные, с резкими рифмами и необъяснимыми образами. Читал он их, уже не становясь на табурет, а сидя со взрослыми за одним столом, не поднимаясь, однако дожидаясь полной тишины и внимания. Вид при этом у него был скучающий и слегка презрительный, словно он заранее знал: не поймут и не оценят. Хотя напряжение в глазах выдавало: очень хочется, чтоб оценили! И гости не обманывали ожиданий, всё так же бурно хвалили его.
Но скоро эти привычные слушатели с их привычными приветствиями паренька стали тяготить. Он понимал, что многие их них и в поэзии, и в музыке разбираются слабо, хвалят потому, что любят его или хотят угодить родителям. А папа с мамой – тем вообще всё, чтобы он ни делал, кажется верхом совершенства. Вадику нужен был другой простор, другое общение. И он его нашёл.
К восьмому классу заниматься музыкой он бросил. То, что раньше давалось легко, теперь требовало много времени, усилий, упорной работы. Зачем? Профессиональным музыкантом он быть не собирался, музыкальную семилетку окончил, бегло играл с листа и несложную классику, и популярные песенки. И хотя мама поначалу пришла в ужас от его решения, но Вадик был своеволен, логичен, убедителен, и всё сделал по-своему. А вот поэзия – другое дело! Стихи писались легко, наполняли его радостью и гордостью. А повышать свою эрудицию, читать книги – это было вообще сплошным удовольствием. И Вадик уверился – литературное творчество – вот его призвание!
От своих знакомых папа узнал, что при городском Союзе писателей есть литературная студия для молодёжи. И четырнадцатилетний Вадим Лесняк пришёл однажды на занятие центральной студии с рекомендацией к руководителю и со стопкой стихов, отпечатанных на недавно подаренной ко дню рождения машинке.
Мальчишку приняли на «ура!». Девушки умилялись, парни почувствовали себя взрослыми мэтрами. Вадика хвалили и пророчили будущую известность. Его стали брать на выступления и поэтические вечера. И когда он выходил на сцену, худенький, юный и красивый, читал не устоявшимся ломким баском свои стихи, ему хлопали громче всех. Вообщем, он стал чем-то вроде «сына полка» в центральной студии. На филфак Вадик поступил сразу. Но папиной и маминой помощи здесь не потребовалось. Это была заслуга лично его – молодого талантливого поэта, которого знали уже даже в университете.
Но вот прошли годы, и однажды, совершенно неожиданно для себя, Вадик заметил, что он уже не самый молодой и не самый талантливый поэт на литстудии. На него перестали обращать внимание. А когда он выходил читать стихи – обрушивались с критикой. Не так, конечно, как на новичков: всё-таки свой парень, проверенный собутыльник! Но снисходительно-поучительные тирады тех, кто вчера ещё им восхищался и кто сам не Бог весть что из себя представлял, доводили Вадика до тихого бешенства. А когда Андрей Викторов – слава Богу, не на занятии, а после, за бутылкой вина, – сказал ему: «То, что казалось симпатичным у юного дарования, слабо и пошло у взрослого поэта», – Лесняк разобиделся и покинул студию.
