Леонид Костомаров - Десять кругов ада
(А ну, колись! Все равно воры Зоны уже знают все твои грехи, они тебя расколят... Так были еще попытки? Ну?!)
- Б-были...
- Сколько?
- М-много... я не считал... Я больной, у меня с головой... я не помню.
- М-да... у вас у всех память отшибает, когда до расплаты доходит. - Майор жестко глядел на пидермота, и не было в душе ни капли жалости... Эта сволочь извращенными пытками губила детей, а самый гуманный в мире суд отменил расстрел и дал всего двенадцать лет строгача. Отсидит. Выйдет и опять затолкнет в лифт школьницу и сломает ей жизнь... - Вопросов больше нет, уходи!
Сипова увели в Зону, а Медведев набрал номер телефона Львова.
- Петр, это Волков, что ли, мне в отряд подсунул насильника по 117-й статье? У меня отрицаловка. Мне что, раскладушку рядом с этим кровососом ставить и караулить ночами?
- Ничего, ничего, Василий Иванович... Попинают маленько, и будет пахать на заводе, нам рабсила нужна.
- Да нет, это покойник... я обязан вас предупредить. Зэковский телеграф наверняка сработал, и Сипова давно ждут.
- Прекратите паниковать! - заорал Львов.
- Я не паникую, я сейчас пишу рапорт на ваше имя и требую поместить его в сучий барак.
- Ладно, не горячись с рапортом, пусть идет в сучий, но останется в твоем отряде... ты у нас человек опытный и сможешь его спасти...
- На кой хрен мне его спасать? Да я бы... будь моя воля... не дрогнув рукой!
Начальник колонии хохотнул и положил трубку. В последний миг майор уловил обрывок фразы, сказанной Львовым кому-то сидящему в его кабинете: "Чапаев развоевался". И понял, кому он это сказал. Волкову...
ЗОНА. НОЧЬ. СУЧИЙ БАРАК. УМЫВАЛЬНИК
В бараке после отбоя уже слышался храп, скрежет зубов, поскрипывания сеточных панцирей от расслабухи онанистов. Пахло спермой, как в таких случаях любил говорить проверяющий прапорщик Шакалов, тут же начинавший выискивать виновника.
Сипова тихо вывели к умывальнику и ловко связали, как кабана перед убоем. Колени притянули к груди. Сняли штаны.
- Пощадите! - визгнул Лифтер фальцетом.
- А ты щадил, гад, дэтышек? Они тебя просили, молили... Эти дэвочки матерями могли стать!
- Затмение, я болен...
- Нэ коси, мокрушник... это тэбе не воля... Я воровской прокурор, и скажи нам чэстно... Сколько было насилий в лифтах?
- Д-двенадцать... но я ни одну не убивал... только придушивал.
- Двадцать восэмь, у нас точные данные, нэхорошо врать. - "Прокурор" обернулся к сходке: - Ну, и что порешим? Баклан?
- "Бабу-ягу"!
Воры стояли над Сиповым стеной, его затравленный взгляд тщетно метался по их лицам. В голове билась мысль: "Где милиция?! Почему меня не спасают?"
И вдруг громко крикнул:
- Милиция! Караул!
- Мэнтов вспомнил, сука. Хорош, нэ то накаркает прапоров.
Опускать обычным методом никто не стал, брезговали Лифтером. Принесли старую, обшорканную до пучка метлу с толстой и длинной рукоятью, заправили ему сзади в дупло.
- Первый я, и все по кругу, - услышал Сипов голос с прибалтийским акцентом.
- Милиция!
- Заткныте ему пасть!
Комок вонючей портянки забили в рот, а потом Сипов с ужасом увидел, как высокий зэк разбегается, чтобы, словно забивая мяч в футбольные ворота, со всей силы ударить сапогом по кургузой метле...
И довелось испытать подонку то, что испытывали его беззащитные жертвы... и преступники в давние времена, посаженные на кол. Дерево с хрустом лезло все дальше, разрывая внутренности, вызывая адскую боль, а до угасающего сознания доходили команды:
- Второй, трэтий, дэсятый... Готов. Баба-яга на мэтле...
Потом вынули метлу, забили кусок портянки в очко, надели штаны и отнесли на кровать. Прокурор завершил свою речь:
- Такой большой дядя, а помэр во сне. Сволочь!
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
На день рождения Гоги чаевничали человек тридцать. Выпили литров пятнадцать чифиря, съели пять кило конфет, и через час в тесном кругу остались лишь особо приближенные к имениннику, избранные люди - Дупелис, Коршунов, Дроздов, Бакланов, Лебедушкин. Последний затянул:
У нас, воров, суровые законы,
И по законам этим мы живем,
А если честь вора уронит,
То ширмача попробуют пером.
- Хорош горланить про сознательных! - оборвал его Дупелис.
- Да ты дослушай... Какой там сознатэльный... - положил ему руку на плечо Гоги, кивнул Володьке: - Продолжай.
А в это время на Беломорканале
Шпана ему решила отомстить.
И утром рано зорькою бубновой
Не стало больше суки ширмача.
Володька допел, отбросил гитару и повернулся к Дроздову, дремавшему после чифиря в уголке кровати.
- Ну что, бродяга? Как там тебя - Гамлет или Дон Кихот?
- Что? - откликнулся тот, не открывая глаз.
- Че? Приколи чего-нибудь, че... Тоже мне Гамлет.
- О чем? - разлепил тот сонный глаз. - Об архитектуре, что ли?
- При чем архитектура здесь? - огорчился Гоги. - О бабах расскажи...
Дроздов смущенно улыбнулся, присел, протянул руку за кружкой, допил оставшийся свой чай, вытер удовлетворенно губы, крякнул:
- Поколесил я, братцы, немало, скажу вам...
- К делу... - перебил его злой Дупелис.
- Ну что ты? - развел руками Гоги. - Дай чэловеку собраться.
Дупелис оглядел его, встал, ушел к выходу.
- Обидэлся... - вздохнул Гоги.
- Нервничает, - кивнул Бакланов. - Он перевода ждет, в Литву, а они мурыжат его все. Понимай ситуацию.
Помолчали.
- Давай, давай, Гамлет, - подтолкнул Гоги Дроздова.
- Ну. Кто-нибудь слышал из вас, как лягушка в пасти у гадюки квакает? Она кричит вначале "ква-ка-ко-ва". А в пасти уже - "хва-хва-тит". Вот ведь как. Шипение гадюки искажает звук, и потому получается, будто просит лягушка хватит, мол. Она еще надеется, что гадюка с ней в бирюльки играет.
Дроздов замолчал.
- И все? - разочарованно протянул Володька.
Дроздов смущенно пожал плечами. Он был уже далеко...
ВОЛЯ. ДРОЗДОВ
То была целая роща танцующих берез. Да, да, изгибались они тонкими, гибкими своими телами, переплетались, отходили друг от друга, выстраивались в хоровод. Идешь через рощу эту и будто попадаешь в иной мир, не то что городской - во всем одинаково скучный на фантазию. Здесь же стихия образов и чувств. Как архитектор, ответственно заявляю...
Так и было: за рощей иной мир - монастырь, женский. Приехал я в него в такое время летом, когда заря с зарей сходится, целуются зори. Это дни Ивана Купалы, ночь сказочная, всегда много с ней связано. И на этот раз приключение получилось.
В деревне рядом я жил у оставшегося с войны пленного немца, здесь на бабе-русачке женился, прибился. Ему наши праздники по фигу, а я, как стемнело, - за порог. А там... Молодежь костры разжигает во всех концах села, бесится. А в монастыре, смотрю, все мертво - спят голубушки. Или нет? Так меня забрало любопытство. Мои познания о монастырях были только по Декамерону. Вырос в семье технической интеллигенции, помешанной на Блаватской и Рерихе. Столько мне вбивали в детстве о космическом разуме и мифической Шамбале, что я чуть тоже не рерихнулся и... стал железным атеистом. Перекормили запрещенными книжками.
Пришел к монастырю, разжег костер, сижу, жду, может, какая птичка выпорхнет, все-таки молодость... Первым вышел сторож, ласково так поругал меня - чего, мол, палишь здесь, игуменья приказала пожар потушить. Не пожар, говорю, то, а костер, брат во Христе. А еще, говорю, старинный это русский обычай - гулянья в ночь на Ивана Купалу. И рассказал старому, откуда это пошло и как. А тут какие-то студентики подвалили, девки, гитары. Шум. Выходит тогда сама игуменья. Строгая, вся в черном. Просит не беспокоить... Да куда там!
Время уже к полуночи. Поговорили мы с ней, мирно. Видит она, студенты не хулиганы, девки у них не в брюках, успокоилась.
Тут монашки за ней пришли. И все как одна - молоденькие, симпатичные, загляденье.
Ну, работы прибавилось, хворост таскать, костер налаживать. Студенты - за гитару. Заголосили песню старую, народную. Аж до пяток пробирает, мощно. Смотрю, одна из молодок в черном на меня глазеет; лет под двадцать пять ей, беленькая - клок волос выпростался. А я тогда видным фраером был - в бороде льняной, волос кучерявый, Лель прямо. Бичевал, правда, как обычно. Ну, за хворостом тут надо было еще идти, помоги, говорю ей на ушко. Она в лес за мной, не боится. Ну, я там целоваться, понятно, полез... Зло меня забрало, неужто они во что-то верят в наше время? Невесты Христовы... чушь. Ведь живые же... Экспериментирую на крепость... Как затрепыхалась она у меня в руках... До сегодняшнего дня трепет этот девичий помню. Меня черт уже пробрал, лезу к ней, а она - ни в какую. "Что ты, братец? Нельзя!" Убежала. Кончилась эта ночь благостная, и остался я в этой местности.
Две недели околачивался в роще этой танцующей, сам не свой. И - к монастырю. Не верю, что девку не уговорить! Каждый день мы с ней встречались, хоть ненадолго. То коростеля-дергача пойдем слушать, то по грибы наладимся. А дергач этот все кричит где-то рядом. Она и говорит: слышишь, птица говорит: "Хо-орош. Хо-орош". Хватит, значит. Даже коснуться не дается! А я ей: да нет "хорошо-хорошо" кричит эта птица, а не "хватит"! Она мне строго - ты меня, братец, с ума не своди... Милая была белоголовка... Доигрался, что сам по уши влюбился... А она как танковая броня...
