Лео Мале - Французский детектив
Раздался хриплый нечеловеческий крик, от которого у присутствующих пошел мороз по коже. Слепоглухонемой поднялся со скамьи — несколько секунд он потрясал в воздухе своими чудовищными кулаками, затем вяло осел на свое место между двумя жандармами.
— Обвиняемый хочет что-то сказать? — спросил у переводчика председатель.
Пальцы переводчика быстро забегали по фалангам Жака Вотье, и через несколько секунд он сказал:
— Нет, господин председатель, он не говорит ничего.
— Инцидент исчерпан, — объявил председатель, затем спросил у свидетеля: — Вы хотите еще что-нибудь добавить?
Но свидетель молчал, держась руками за барьер: казалось, он оцепенел от крика, который только что слышал. Зал тревожно молчал. Тишину нарушил Виктор Дельо:
— Свидетель — он нам сказал, что у него не было нужды зажигать керосиновую лампу, и это понятно! — может сказать суду, кто же зажег эту злополучную лампу?
— Соланж Дюваль. Спустя два дня она призналась мне, что на нее вдруг нашел страх при мысли, что она может оказаться в темноте вдвоем с Жаком Вотье.
— Каким образом свидетель может с уверенностью утверждать, — продолжал Виктор Дельо, — что Жак Вотье сбросил со стола лампу нарочно, чтобы устроить пожар?
— Потому что Соланж Дюваль тоже мне об этом сказала на другой день. Впрочем, она объяснила этот безумный жест приступом ярости, для него необычным.
— И вы не подумали о том, — продолжал старый адвокат, — что Соланж Дюваль пыталась скрыть вину Жака потому, что, может быть, она его любила?
— Я подумал, что у нее была просто жалость к нему, к его душевной угнетенности. Впрочем, считаю, что сказал все, что знал. Больше я не буду отвечать ни на один вопрос.
— Прежде чем свидетель удалится, — заявил генеральный адвокат Бертье, — хочу привлечь внимание господ присяжных к только что прозвучавшим показаниям чрезвычайной важности. С большой взвешенностью в суждениях — это придает значимость его показаниям, и это следует отметить особо, — мсье Жан Дони открыл нам, что подсудимый уже десять лет назад был способен на двойное убийство в припадке ярости. После показаний мсье Дони становится более понятной та злоба, с которой Жак Вотье расправился с Джоном Беллом в каюте «Грасса». В момент, когда завершается опрос свидетелей, приглашенных обвинением, я еще раз призываю господ присяжных не упускать из виду того факта, что не следует доверяться внешнему спокойствию Вотье, которое он сохраняет с самого начала процесса. Все продумано, все рассчитано в его поведении: чем больше будет казаться, что он не понимает происходящего, что он только бесчувственный зверь, тем больше у него шансов на снисходительное отношение со стороны присяжных.
— Суд вас благодарит, — обратился к свидетелю председатель. — Можете быть свободны.
Когда свидетель удалился, он добавил:
— Объявляется перерыв. Слушание продолжится через пятнадцать минут и начнется с выступления первого свидетеля со стороны защиты.
Когда суд удалился, в зале снова началось гудение. Мэтр Вуарен казался довольным. Виктор Дельо разговаривал с переводчиком. Многим хотелось бы расслышать слова, которые старый адвокат произносил вполголоса.
— За исключением недавнего инцидента, — спрашивал он у директора института с улицы Сен-Жак, — когда мой клиент с криком поднялся с места, выражал ли он еще каким-нибудь образом нетерпение или недовольство — вы не обратили на это внимание, когда переводили ему показания свидетелей?
— Нет. Он оставался совершенно спокойным — у него даже не дрожали руки.
— Он у вас спрашивал о чем-нибудь?
— Нет. Он только фиксировал без малейших замечаний все, что я ему говорил.
— Не было ли у вас впечатления, что показания членов семьи были ему неприятны?
— Нет. Именно ими, как мне показалось, он меньше всего интересовался.
— Он давно уже знает, чего можно ждать от своей семьи. Помню, как мой преподаватель гражданского права, тонкий психолог, говорил: «Самая стойкая ненависть та, которая рождается в детстве».
— Не будет нескромностью, дорогой мэтр, узнать ваше мнение обо всех этих свидетелях?
— Действительно, это было бы нескромностью, дорогой директор… А если бы я задал вам тот же самый вопрос?
— Я был бы в затруднении — некоторые свидетельства убийственны… Факты… Доказательства, хотя бы те же самые отпечатки пальцев по всей каюте. Но, несмотря на все это и на формальное признание вины Жаком Вотье, я продолжаю упорно верить, что ваш клиент невиновен.
— Как вы это понимаете: «невиновен»?
— Я хочу сказать, что у него была веская причина для убийства…
— Я тоже так думаю, дорогой директор и переводчик. К сожалению, с правовой точки зрения убийство всегда незаконно.
Впервые с начала процесса Виктор Дельо, торопливо нацарапавший несколько слов на клочке бумаги, казалось, заинтересовался своей молодой соседкой:
— Дорогая Даниель, вам придется воспользоваться этим перерывом, чтобы сбегать на почту и отправить телеграмму в Нью-Йорк. Сможете разобрать мой почерк? Побыстрее, вы успеете вернуться как раз к продолжению процесса.
Выходя из зала, девушка успела заметить, как ее старый друг примостился на краю скамьи, полуприкрыв глаза и слегка запрокинув голову, — это была его обычная поза, когда он задумывался. Вдруг Виктор Дельо открыл глаза и неожиданно обратился к наблюдавшему за ним соседу:
— Дорогой директор, что бы вы сказали, если бы я стал утверждать, что «невиновен» означает для меня «невинный»?
— Не понимаю.
— Поясню: Жак Вотье не убивал этого Джона Белла.
— Боюсь, дорогой мэтр, что вам тяжело будет с присяжными… Это было бы возможно доказать только в одном случае — если бы вы им представили истинного убийцу.
— Все для этого сделаю, — спокойно и твердо ответил Дельо, — Но очень многое будет зависеть от ответа на телеграмму, которую я только что отправил в Нью-Йорк.
Даниель в это время бежала на почту. Текст телеграммы, составленной по-английски, был для нее непонятен и не имел значения. Сейчас ее воображение больше всего занимала произнесенная генеральным адвокатом фраза: «Все продумано, все рассчитано в его поведении: чем больше будет казаться, что он не понимает происходящего, что он бесчувственный зверь, тем больше у него шансов на снисходительное отношение со стороны присяжных». Но ведь это в точности совпадало с мнением самого Дельо! Разве он не говорил и не повторял ей, Даниель, что под обманчивой внешностью его странного клиента скрывался замечательный ум? Мнения обвинителя и защитника не совпадали только в одном: последний, в противоположность генеральному адвокату Бертье, справедливо или несправедливо считал, что это не лучший способ защиты. У девушки не было никакого сомнения: Виктор Дельо сделает невозможное, чтобы заставить Вотье заговорить и показать свое истинное лицо. Удастся ли ему это? Несомненно, этот несчастный очень умен. Но в таком случае он не зверь, как с ужасом думают все присутствующие. «Зверь» начинал очень интересовать Даниель…
А что означал этот нечеловеческий крик, который вырвался у несчастного, когда один из его лучших друзей по институту обвинил Вотье в попытке убийства, совершенной несколькими годами ранее? Это был не только крик бессильной ярости, иначе у присутствующих не пошел бы мороз по коже. И сама Даниель так не содрогнулась бы — было в этом крике еще и отчаяние от непереносимого нравственного страдания. А как только «зверь» начал страдать, она стала его жалеть…
Быстро отправив телеграмму, девушка заняла свое место рядом со старым другом как раз в тот момент, когда вызвали первого свидетеля со стороны защиты. Это была пятидесятилетняя, еще стройная женщина в элегантном черном костюме.
— Мадам, — обратился к ней председатель, — как бы ни тяжело вам было находиться здесь, суд просит вас собраться с силами и рассказать все, что вы знаете о своем сыне. Вы не можете не знать, мадам, что свидетельство матери имеет первостепенное значение.
— Я знаю, господин председатель, — ответила Симона Вотье дрожащим от волнения голосом.
— Суд слушает вас…
Глава 3
Свидетели защиты
— Господин председатель, мне нужно было сделать большое усилие над собой, чтобы прийти свидетельствовать на процессе по делу моего сына, который навсегда останется для меня маленьким Жаком. Должна сразу признать, что этот до крайности впечатлительный и нервный ребенок, кажется, совсем не был счастлив в течение первых десяти лет своей жизни в нашем доме на улице Кардине. Хотя понимать его в ту пору было почти невозможно, но я догадывалась о глубине его душевных страданий. Муж — он был самым образцовым отцом — также страдал вместе со мной. Чтобы облегчить жизнь нашему несчастному ребенку, мы делали все, что было в человеческих силах. Мы доверили его воспитание институту в Санаке только после того, как сами испробовали все средства. Я была в отчаянии от того, что он уезжает, но мое горе облегчилось при мысли, что мсье Роделеку, может быть, удастся вывести ребенка из мрака.
