Александр Шкляревский - Что побудило к убийству? (Рассказы следователя)
— Что вы хотите этим сказать? — спросил меня Можаровский, трепеща всем телом; нижняя челюсть его конвульсивно дрожала.
— Что все это, Аркадий Николаевич, — отвечал я, вставая с кресел и ломая себе пальцы рук, — очень, очень и очень странно, особенно в связи с близким знакомством госпожи Крюковской с Кебмезахом. И что все это требует суда... С вашею женою не было ли какого-нибудь замечательного обморока прежде?
— Был...
— И вам ничего не говорил о нем доктор?
— Боже! — вскричал отчаянно Можаровский. — Боже мой... Но этого быть не может!
Он обхватил руками голову и почти в обмороке опрокинулся на спинку кресла.
— Неужели все, что вы мне сказали, правда? — спросил меня Можаровский, пришедши несколько в себя.
— Я сообщил вам факты.
— А как же медицинское исследование?
— Оно тоже подтвердит эти факты.
— Но объясните мне все... Клянусь вам, я ничего не понимаю... Скажите, вы знаете, неужели же моя Зина отравлена? Бедное, бедное дитя... Какое злодейство... Предполагал ли я?
— Через несколько дней я объясню вам все, — отвечал я ему, — теперь же тайна не вполне раскрыта. Я доверился вам в полной надежде, что разговор наш останется между нами. О смерти вашей жены и других лиц я произвожу следствие. Подозрение мое даже падало на вас.
— Сохрани меня Боже! — вскричал испуганно Можаровский, крестясь обеими руками. — Мне нравилась Крюковская, когда я был еще холостым, и потом я любил ее при жизни покойной моей жены, но я никогда не способен на злодейство. Одного предположения, что Крюковская отравила Зину, уже достаточно, чтобы вытеснить прежнее чувство. Я уже начинаю ненавидеть и бояться Авдотью Никаноровну, а назвать такую женщину женою, — да я прихожу в ужас от одной мысли. Мне не нужно было губить Зину. Я сам готов был для нее на всевозможные жертвы. Чтобы вы не сомневались в моих словах, я чистосердечно раскрою вам свои отношения к обеим женщинам, не скрывая невыгодных для себя сторон. Но прежде еще вопрос: кто такой Кебмезах?
— Темная личность, несмотря на свой крупный чин, состоящая под полицейским надзором за разные мошенничества и шулерства. Бо́льшие подробности вы узнаете от меня на днях, сейчас же я не могу сообщить их. Что же касается до вашего рассказа, то я усерднейше просил бы вас об этом: он может объяснить мне некоторые места в этой загадочной истории, над которыми я тщетно ломаю себе голову.
— Знакомство мое, — начал Можаровский, — с Авдотьей Никаноровной Крюковской произошло около шести лет назад. Зина воспитывалась еще тогда в институте. Отец ее скончался за год пред этим. Он с моим отцом был в дружбе и очень любил меня. Старик был заслуженный полковник и прекрасный человек, но с особыми крутыми взглядами на вещи, в которых переубедить его не было возможности. Кроме Зины, у него не было никого родственников; он был совершенно безроден и женился где-то на стоянке в Польше, взяв за себя круглую сироту. С женою он жил недолго: она умерла при рождении Зины. Поэтому старик сосредоточил на единственной дочери всю свою любовь и заботливость и крайне беспокоился, при своих преклонных годах, о будущей судьбе ее. Мы были соседями по имению, и я, вышедши в отставку из военной службы и живя в деревне, часто навещал полковника, играл с Зиною и позволял себе бесцеремонно целовать прелестную девочку, которая называла меня своим женихом, а я ее, шутя, невестою. Мне было тогда двадцать восемь лет, а ей десятый, но она была очень мала ростом и казалась семилетнею крошкою. Чрез год она поступила в институт. Бывая в Петербурге, я иногда навещал ее и делал подарки. В это время и ранее, как молодой человек, я интересовался многими женщинами, пользовался их взаимностью, любил, но слегка, а о женитьбе я никогда серьезно не думал. Мне было весело и без жены, и военная служба приучила меня к холостой жизни. Беседуя со мной, отец Зины часто заводил речь о моей женитьбе. Я отвечал ему, смеясь, что не вижу невесты. «А вот, подожди, подрастет моя Зина», — замечал он. Разумеется, эти слова я принимал за шутку; между тем мысль выдать за меня Зину сделалась для старика idée fixe[24]. Разность наших лет не только не была препятствием к предполагаемому им союзу, но, по его мнению, служила даже гарантией счастия. Полковник был предубежден против молодых людей и никогда бы не согласился отдать за кого-нибудь из них свою дочь. Чем более Зина приходила в возраст, тем старик становился упорнее в своем заветном намерении. В каждом письме к ней он посвящал несколько строк мне... Зине оставалось до выпуска из института всего год, но вдруг полковник отчаянно занемог... Умирая, он призвал меня к себе и назначил меня своим душеприказчиком. Здесь же, на краю гроба, старик открыл мне свои планы на меня и свою дочь, вручил мне судьбу ее, избрав опекуном над нею, и написал письмо к дочери, умоляя ее исполнить его желание, которое было ей давно известно. Противоречить умирающему было невозможно, и я дал ему, наружно, во всем полное согласие, внутренне предоставляя решение времени. Схоронив полковника и приняв управление имением, я поехал в Петербург повидаться с Зинаидою, чтобы исполнить в отношении ее некоторые обязанности, наложенные на меня званием опекуна. Горесть девушки, при печальном известии о смерти отца, тронула меня, и я был к ней очень внимателен; красота ее также не осталась незамеченною, но я был уже в тех годах, когда в красивое личико не влюбляются с первого взгляда. Зина была для меня не женщина, а выросшая девочка, которую мне одинаково было неловко называть и Зиною, и Зинаидою Александровной. Образ ее произвел впечатление на глаза, но не на сердце. О судьбе ее я задумывался как опекун. В этот свой приезд в Петербург я пробыл неделю и виделся с Зиною не более четырех или пяти раз, поспешая в свой губернский город, к дворянским и земским выборам. Во время выборов, как известно, губернские города бывают очень оживленны, балы сменяются балами то у губернатора, то в дворянском собрании или у какого-нибудь местного туза-помещика. На одном из таких вечеров я встретил Авдотью Никаноровну Крюковскую. Она приехала из Петербурга погостить у своей институтской подруги, жены предводителя дворянства нашего уезда; все сведения о ней ограничивались неясными слухами, что она несчастлива в супружестве и живет от мужа отдельно. Среди окружавших ее женщин Крюковская резко выделялась своею красивою наружностью, уменьем держать себя, туалетом и остротою ума. Интересною полувдовою занялись многие, но Авдотья Никаноровна была неприступна. Я держал себя в стороне от нее и вовсе не хотел, при занимаемом мною положении в обществе, увеличить собою число отвергнутых ею страдальцев. Но Крюковская сама обратила на меня внимание и стала оказывать мне явное предпочтение пред всеми своими поклонниками. Это хотя и льстило моему самолюбию, но в то же время ставило меня в неловкое положение. Я конфузился и стал избегать ее, тогда преследования ее сделались еще упорнее. Между нами последовали объяснения, признания, и кончилось все интимными отношениями, не сделавшимися гласными благодаря нашей осторожности. Такие отношения длились около трех месяцев. Крюковская уверяла, что любит меня первого и до встречи со мною не испытывала этого чувства. Я этому отчасти верил и однажды выразил ей сожаление о том, что она не свободна.
— А что? — спросила она.
— Я попросил бы вас, — отвечал я ей, — быть моею женою.
Я говорил, конечно, не серьезно. Крюковская же приняла мои слова за чистую монету. Я тогда же заметил происшедшую в ней перемену. Она, казалось, обдумывала важный шаг и вдруг порывисто объявила мне, что едет к своему мужу. При этом она обещала мне еще встретиться в жизни и взяла с меня слово: ждать ее по крайней мере год. Кроме того, она предлагала мне несколько раз вопрос: не думаю ли я скоро жениться? Не придавая словам ее никакого значения и считая отношения свои к ней, как замужней женщине, обыкновенною интригою, с примесью некоторого чувства, я отвечал ей утвердительно, тем более что она ехала к мужу. Самый отъезд ее не особенно огорчил меня, и я находил его весьма благоразумным с ее стороны. По отъезде своем она прислала мне несколько писем, институтского содержания, с мечтами о встрече, о совместной жизни с любимым человеком и т. п. В одном письме она уведомила меня, что едет с мужем за границу; я тоже уезжал в это время в Петербург для устройства Зины, и переписка между нами прекратилась. О Зине разговоров у меня с Крюковскою не было. Вообще я не говорил с нею о своих делах. Чтобы как-нибудь приютить на первых порах Зину, я отправился в Петербург за месяц ранее до ее выпуска и отыскал там свою дальнюю родственницу, генеральшу Бороздину, известную мне своею высокою нравственностью и прекрасными качествами сердца. Я намерен был просить у нее совета и участия. Приезжая в Петербург, я редко бывал у Бороздиной, несмотря на родство с нею, потому что она была женщина пожилая, имела больного, раненого мужа и жила с ним очень уединенно. Визит к Бороздиной превзошел мои ожидания: она не только приняла участие в Зине, но согласилась взять ее из института к себе в дом, пока она что-нибудь придумает лучше. Я был очень рад, хотя и беспокоился, что молодой девушке у Бороздиных будет немного скучно. Приезду моему Зина чрезвычайно обрадовалась и шутливо высказала это чувство и сама же сконфузилась. За последний год она вполне сформировалась, сделалась солиднее. Ко дню ее выхода из института я, вместе с своей доброй родственницей, приобрел все нужное для Зины в изобилии: приготовил великолепный гардероб, купил рояль, много ценных вещей и безделок; комнаты, предназначенные ей у Бороздиной, убрал цветами и обставил с полным комфортом. Зина была от всего в величайшем восторге и не знала, как благодарить меня, хотя выбору вещей она была более обязана хорошему вкусу Бороздиной, чем моему. Я озаботился также о доставлении ей всевозможных удовольствий, после институтской скуки и затвора. Гуляя со мною, молодая девушка доверчиво опиралась на мою руку и неосторожно высказывала, с каким нетерпением она ждала выхода из института, чтобы быть со мною неразлучно. Я давал другой оборот ее словам, но почувствовал вскоре, что увлекаюсь ею. Чтобы прекратить это, я решился еще раз серьезно обо всем переговорить с Бороздиной.
