Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя

Мария не сводила глаз с медсестры, но, как ей ни хотелось, не могла вспомнить летчика Смолина.

Медсестра сообщила, что на всякий случай записала адрес летчика, и посоветовала Марии написать ему.

Через несколько дней Мария отправила короткое письмо Степану Смолину. Но ответа не получила.

В судебный зал заглядывало заходящее солнце, золотило желтые стены.

Неожиданно тишину разорвал гул пролетевшего самолета. Градова прислушалась к удалявшемуся тревожному звуку и сразу почувствовала, как в ней с прежней силой просыпается позабытый гнев. Она гнала его прочь, чтобы не поддаться ему или, хуже того, найти успокоение в ненависти, охватившей ее.

«Зря расстраиваюсь и терзаю себя напрасно, — думала Градова. — Может быть, это совсем другой летчик — разве он один к нам прилетал?»

Но в глубине души она чувствовала, что расчетливо хитрит с совестью и что ей очень хотелось бы, чтобы подсудимый Щербак оказался именно тем человеком, который в грозный час бросил ее на произвол судьбы.

Градова объявила перерыв, чем несколько озадачила народных заседателей.

Едва только вышли из зала суда, как Каныгин, изменившись в лице, стал укорять Щербака. Он говорил громко, захлебываясь от волнения:

— Что ж ты из себя добрячка строишь? Подумать только — взял да и признался. А им, — он резко кивнул в сторону судебного зала, — больше от тебя ничего и не надо. Теперь ты у них на крючке.

— Федор, люди кругом, — сказал Щербак.

— Я свою правду на шепоток не променяю, — распалялся Каныгин. — Как тебя угораздило такой грех на душу взять? Зачем? Кому от этого польза?

— Мне, Федор. Пойми. Я кто был? Начальник запани или отставной козы барабанщик?

— Ты меня словами не глуши. Зачем чужую вину на себя взвалил? Чтоб чужая подлость верх взяла? Только не думай, что я страхом прибит. Потому, мол, и бегу в кусты. Совесть не пятак, в карман не положишь. — Каныгин глубоко перевел дыхание и вдруг тихо, словно до этой минуты не он бушевал, а кто-то другой, сказал: — Обидно, Алеша. Был ты для меня человеком, а теперь как тебя назвать?

Неожиданно подошел адвокат Каныгина и, многозначительно разведя руками, сказал Щербаку:

— Неосмотрительно поступили, Алексей Фомич. Здесь суд, а не собрание. И статья у вас скользкая. Удивляюсь вашей позиции. Вы сами себе копаете яму.

Алексей потер переносицу.

— Каждый отвечает за себя.

— Сия премудрость мне известна. Только зря торопитесь. Обвинительное заключение еще не приговор. Его доказать надо, — наставительно заметил адвокат.

— Знаю, знаю, — ответил Алексей. — За свои ошибки надо уметь отвечать. Другого выбора нет.

Адвокат по-своему оценил слова Щербака и удивленно пожал плечами.

— Вы признали себя виновным. А Каныгин отрицает свою вину. Тогда будьте последовательны. Не подводите Каныгина. Отвечайте в полную меру и подтвердите невиновность технорука. Это же соответствует истине. И тогда ваша позиция станет не только благородной, но и прочной. — Сняв очки, добавил: — Попытайтесь взглянуть на вещи здраво. — И ушел.

Алексей проводил его долгим непонимающим взглядом.

— Цепкий у тебя защитник, — сказал он.

Каныгин стоял растерянный.

— Въедливая баба наш судья. На мой характер лучше бы мужик судил.

— Считай, что нам не повезло, — согласился Алексей.

— Что она в нашем деле понимает? Поворочала бы бревна багром денек-другой — узнала бы, почем фунт лиха. Ну кража, убийство — тут ясно. Всякие улики имеются, отпечаточки пальцев есть… Да ты меня не слушаешь, Алексей.

— Слушаю, Федор, слушаю.

— Зря ты защитника не взял. Неужто денег пожалел?

— Да нет. Не пожалел.

— С защитником спокойнее. Чего сам упущу — он доглядит.

— Мне в жизни за всем самому пришлось доглядывать, Федор. И в бою у меня свое место было… И здесь у меня стульчик свой за барьером. Двух правд не бывает.

Каныгин почесал затылок, сказал:

— Тебе видней, конечно. Только у злой Натальи все канальи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Большие окна гостиницы смотрели на Волгу.

С седьмого этажа, где жили Щербак и Каныгин, река открывалась плоской ширью.

Алексей помешивал ложечкой чай и смотрел в синюю даль.

— Красиво… — не поворачивая головы, сказал он.

— Оно, понятно, красиво, когда спокойно и тихо, — отозвался Каныгин, отставляя тарелку с едой. — А я сегодня опять не спал. — Он достал папиросу, смял опустевшую пачку.

— Я слышал, как ты кряхтел да ворочался… Кому от этого польза, Федор? Может, бессонница даст суду право скостить с тебя годок-другой? — невесело пошутил Щербак. — Ты у защитника спроси.

— Был сплавщиком, стану лесорубом. Опять свежий воздух.

— Убедительно рассуждаешь.

— Стараюсь, Фомич. А вот ты…

— Что я?

— Ты помолчи, стерпи старого дурака. Если правду сказать, лучше бы меня одного судили. Я и лесорубом могу. Было время — двухпудовой гирей крестился, да и сейчас еще есть силенка.

— Я тоже не жалуюсь.

— И свое я уже протопал, — продолжал Каныгин. — И человек я неприметный. Подумаешь, технорук запани! Маленькому человеку и цена невелика.

Алексей отпил несколько глотков и опять стал помешивать чай, а потом вдруг сердито стукнул ложечкой по стакану.

— Может, и те двадцать миллионов, которые полегли на дорогах войны, маленькие? Кто же тогда великаны, черт возьми, если не каждый из нас, кого смерть не раз целовать примерялась?

— Боюсь, что не осилить тебе суда, Илья Муромец. — Каныгин покачал головой. — Повалят. Возьми защитника.

— Опять за свое?

— Фомич, возьми. Не убудет тебя.

Алексей резко повернулся к Федору. Но, заглянув в мутные от бессонной ночи глаза друга, только и сказал:

— Чудак ты, право, Федор Степанович.

— Я пойду, пожалуй, — пробурчал Каныгин. — Папирос купить надо.

Алексей отвернулся и опять принялся смотреть в окно, за которым шумела речная жизнь: плыли белые теплоходы, торопились катера, послушные баржи шли за буксирами. Однако неизбежно и постоянно мысли его возвращались к аварии, к пожарам, возникшим в разных местах поселка. И за все ему надлежало держать суровый ответ.

Каныгин сиротливо стоял в коридоре суда и слушал защитника, который доверительно сообщил, что сегодня заседание начнется с допроса Щербака и показания его во многом определит ход судебного разбирательства.

— Вы беседовали с ним об адвокате? У меня нашелся дельный коллега.

— Ему защитник не нужен. Он сам умный человек.

— Это плохо, — без причины обидевшись, сказал защитник. — Поговорим о наших делах. Очень важно, Федор Степанович, чтобы вы, рассказывая об аварии, раскрыли не только технологические обстоятельства, но и убедительно нарисовали картину стихийного бедствия.

— Стихия и есть стихия. Как ее ни рисуй.

— Ошибаетесь. Одно дело — просто сказать: стихийное бедствие. Это не впечатляет. Это пассивное выражение случившегося. А когда вы говорите: наводнение, ураган, смерч, буря…

— Не было у нас урагана. И бури не было, — перебил его Каныгин.

— Знаю. Согласен. Но когда на вашу запань обрушился двухметровый вал воды, примчавшийся издалека, когда грянул непрошеный дождь, то для вас это ураган, и буря, и смерч. А еще вспомните про то, что двенадцать километров реки забиты десятками тысяч бревен и все они неукротимо рвутся к запани, подгоняемые утроенной скоростью течения. Разве это не ураган? И запань, которая была преградой для всего этого скопища бревен, становится бессильной, она не может удержать их бешеный натиск. Когда судьи представят именно такую картину навалившейся на вас беды, они лучше поймут, какой поединок навязала вам взбунтовавшаяся стихия. Вы поняли меня?

— Чего ж тут не понять? Сорок лет рядом с этим страхом живу.

— Вот, вот! — воскликнул адвокат. — Пусть и суд поймет, что ваша запань — не бетонная плотина Днепрогэса.

По коридору шел Щербак и вытирал потный лоб.

Адвокат, увидев его, торопливо направился в зал.

— Где ты пропадал? — спросил Каныгин. — Тебя первым будут допрашивать. Ты соберись. Вон как взмок.

— Пошли, Федор. Соберусь.

Алексей подошел к барьеру, поднял перекладину и занял свое место. Не глядя на людей, уселся и Каныгин.

— Суд идет! Прошу встать! — огласил зал звонкий голос секретаря.

В станицу Казачью воздушный полк, где служили капитан Щербак и лейтенант Смолин, перебазировался неделю назад. Поспешно отступив, немцы не успели поджечь поселок у моря, сбегавший узкими земляными улочками к заливу. По пыльным обочинам дорог лежали оглохшие, наспех спиленные телеграфные столбы, короткие пеньки которых сиротливо выглядывали из рыжей травы, пропадая в полях.