Инна Бачинская - Свой ключ от чужой двери
Я сунул листок в письменный стол, с глаз долой, потом, подумав немного, вытащил и приклеил скотчем к стеклу дверцы изнутри книжного шкафа. Отступил на шаг, полюбовался. Тип, отдаленно напоминающий меня, выглядывал из темноты шкафа, облагороженный тусклым золотом книжных корешков.
Я походил по пустым комнатам, открыл дверь в ее спальню, постоял на пороге, тупо глядя на идеально застеленную кровать, заглянул в кладовые, вышел на веранду. Нигде не оставалось никаких следов присутствия Ведьмы. Ничто не напоминало о сестрах, залетевших в мой дом, как птицы залетают в открытую форточку. Против ожидания, вместо облегчения я почувствовал грусть. Вспомнил об Анне и поймал себя на том, что забыл ее лицо. Отдельные детали я все еще помнил – рыжий завиток на шее, тонкие пальцы, приподнятые уголки рта, но цельной картинки не получалось. Голос… Какой у нее голос? Интонации, как блестки, высверкивали вдруг… смех… глуховатый… как надтреснутый хрусталь.
«Как надтреснутый хрусталь», – повторил я вслух фразу из читанного когда-то сентиментального романа.
В дневном свете ночной звонок вымогателя казался абсурдом, выдумкой сознания, которому полагалось спать. Я представил себе, как Анна лежит в глубоком сне в темном помещении, закрытом на ключ. Черная фигура со шприцем наклоняется над ней… она слабо вздыхает… Решетки на окне перечеркивают всякую надежду выбраться. Спящая царевна. «Ложь! Анна – ложь!» – сказала Ведьма. Мне пришло в голову, что дело сейчас не в Анне, а во мне. И неважно, какая она… важно совсем другое! Я, я важен!
Я полистал растрепанную телефонную книгу, нашел нужный номер. Человек отозвался сразу.
– Вячеслав Михайлович, – закричал он радостно, – сколько лет, сколько зим!
Человек этот был тоже когда-то моим студентом, а ныне владел успешной риелторской фирмой. Года два назад он подъезжал ко мне, убеждая продать городскую квартиру одной шведской компании, которая окапывалась в нашем городе. Я отказался тогда, а сейчас это была единственная возможность добыть деньги.
– Вадик, я продаю квартиру, – сказал я без обиняков. – Заберешь?
– Сколько? – деловито спросил он.
– Семьдесят пять.
– Зеленых? – уточнил Вадик.
– Ну! – Я попытался говорить на его языке.
– Вячеслав Михайлович, – заныл он, – сейчас рынок очень плохой… вот если бы тогда, когда я предлагал… Просто не знаю, что и сказать!
– Вадим! Мне нужны семьдесят пять тысяч долларов немедленно. Если у тебя нет покупателя, я звоню в конкурирующую фирму. – Я вложил в голос весь металл, на который был способен.
– Семьдесят! – предложил он.
– Семьдесят пять! – Я был тверд. – Квартира стоит больше, сам знаешь.
– Только для вас, Вячеслав Михайлович. Мы вас очень любили… в институте! Я хочу выразить вам свои соболезнования, – вспомнил он. – Вы такой человек… У вас все будет хорошо, честное слово!
– Спасибо, Вадик. В одиннадцать жду у себя. Адрес помнишь?
* * *Чем ближе к реке, тем больше городской парк напоминает лес. Кончаются асфальтовые дорожки, исчезают скамейки, заросли кустов дичают и крупная крапива жизнерадостно подстерегает неосторожных гуляющих. Если бы встреча с вымогателем состоялась в одичавших зарослях, я бы не удивился. Или, как в американских фильмах: две машины на скорости соприкасаются боками, из окна одной рука в белоснежном манжете с золотой запонкой протягивает «дипломат», из окна другой – рука в таком же белоснежном манжете элегантно этот «дипломат» хватает. Или в проходном дворе, или на вокзале, в подземном переходе, на стадионе во время матча – в любом месте, где можно затеряться в толпе. С использованием фальшивых бород, париков, черных очков и шляп. Но памятник Пушкину на центральной аллее! Более странного места и не придумаешь для неприличной затеи. Или они так уверены в своей безнаказанности? Или подошли стратегически к выбору места, желая на всякий случай просматривать весь парк насквозь? В полдень в парке полно народу, несмотря на будний день, через дорогу высится солидное здание городской прокуратуры, на перекрестке постоянно дежурит регулировщик. А если я схвачу этого типа за шиворот и потащу к регулировщику? Не могли же они не предусмотреть подобного развития событий? Не понимаю подобной беспечности. Не дураки же они, в самом деле!
День был теплый, безветренный и какой-то белесый – солнце неясно просвечивало через перистые облачка, напоминающие взбитые сливки. Трава тянулась из щелей между плитами, горько благоухала рощица цветущих сливовых деревьев за памятником. На третьей скамейке слева от памятника сидел человек в красной бейсболке и кормил воробьев, отламывая кусочки от большого медового пряника. Воробьи орали, выдирая друг у друга крошки, человек улыбался во весь рот. Был это парень лет тридцати в голубых джинсах, белой футболке и громадных ботинках лесоруба на толстой рифленой подошве. Длинные темные волосы его были перехвачены черной ленточкой.
Я остановился прямо перед ним. Воробьиная стайка с шумом разлетелась. Парень поднял на меня глаза, привстал со скамейки и протянул руку. Я смерил его уничтожающим взглядом и сел рядом, проигнорировав протянутую руку. Он тем не менее продолжал приветливо смотреть на меня. На его тонкой шее блестела серебряная цепочка с серебряной монеткой.
Я протянул ему сумку с деньгами. Он взял, сказал: «Спасибо» и легко поднялся. Уже стоя, снова протянул руку, и, захваченный врасплох, я ее пожал. Он широко улыбнулся и сказал: «Я Степан Муравьев!», похлопал меня по плечу и пошел по аллее мимо Пушкина к выходу из парка. Я смотрел ему вслед, удивляясь обыденности операции по передаче выкупа.
Степан Муравьев! Интересно, это настоящее имя или псевдоним? Степан Муравьев, и что дальше? Он скрылся, а я остался сидеть на скамейке, чувствуя себя последним дураком. Все произошло так быстро!
«Нужно было спросить об Анне!» – спохватился я, но сожаления не почувствовал. Странное чувство нереальности происходящего или, вернее, произошедшего, охватило меня. Нереален был пасмурный теплый день с теплым сгустком сливочного солнца в глубине облаков, парень с весенним загаром на лице и доброжелательными карими глазами, простота, с которой он сказал: «Я Степан!» и взял у меня сумку с деньгами. Все было не так, все было неправильно. И то, что я пожал ему руку, тоже было неправильно. Это было просто смешно. Я сознавал, что прямо сейчас своими руками отдал Степе Муравьеву семьдесят пять тысяч долларов за иллюзорную надежду спасти Анну. Было сознание, была данность. Не было эмоций. На месте эмоций была пустота. Я отдал деньги. Воробей серый. Светит солнце…
Степан Муравьев! Абсурд. Я потер лоб рукой. И что теперь? Что теперь, в принципе? Как жить дальше? Продолжать вести дневник рефлексирующего неудачника? Вернуться к научному труду, никому не нужному? В фонд? Ничего не отозвалось во мне при этой мысли. Я вдруг понял, что старая моя жизнь, похоже, закончилась. И Степа Муравьев с отнятыми у меня ненасильственно деньгами – предвестник перемен… Я сейчас как рыцарь на распутье, выбирающий, в какую сторону податься. Новая жизнь, как целина, как пустая деревянная дощечка, лежала передо мной… Лежала, как чистый лист, на котором я, освобожденный, могу написать все, что захочу. Или нарисовать. Буквы, кружочки, птичьи следы. Поставить кляксу. А потом сделать из бумажки кораблик и пустить его плавать в дождевую лужу. Или в бочку под водосточной трубой на ребре моего дома.
Анна! Анна! Ее имя – как разбитая сосулька. Ан-н-н-а! Дзынь! Внезапное понимание, что Анна не вернется, вдруг снизошло на меня. Анна тоже осталась в старой жизни. Еще вопрос, была ли Анна живой женщиной? Или восковой куклой из паноптикума, устроившей себе каникулы? Ведьма Мария вылепила Анну из лилово-верескового воска… ли-ло ли-ло ли-ло-во! А она убежала из галереи. Она постоянно убегает. Ведьма сказала, что Анна – ложь. В глубине души я подозревал это всегда, но из-за чувства протеста не соглашался. Все, что исходило от Ведьмы, рождало во мне бурное неприятие. Анна, бледно-рыжая красавица в шелковой блузке с перламутровыми пуговками, лживая кукла, отодвинулась вдаль и растаяла без следа. А смысл? Нет смысла, одна красота и сожаление. Однажды я прочитал восточную притчу о птице, которая живет в клетке. О том, что ее нужно отпустить на волю. Если она вернется, можно сказать, что она у тебя есть. Анна – птица, вырвавшаяся из клетки. Никто не знает, куда она полетела. И никто не знает, вернется ли.
С удивлением я обнаружил, что парк давно закончился, а я бреду по направлению к фонду. По местной достопримечательности – клинкерному кирпичу старинной городской площади, мимо отреставрированной, пахнущей известью церкви Параскевы Пятницы с длинными стрельчатыми окнами. Я остановился на пороге церквушки, заглядывая в темное, холодное и безмятежное ее нутро. Сноп света падал на алтарь через верхние окна. Золото нимбов, чистая синева и кармин одежд, склоненные лики святых людей… резное дерево… свечи. Покой и тишина – то, чего мне так не хватало в жизни…
