Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
Из кареты Альбера вынесли чуть ли не на руках.
Пока в мрачной и смрадной тюремной канцелярии исполнялись формальности, связанные с записью в книгу арестованных, Альбер механически отвечал на вопросы, а сам с нежностью думал о Клер. Он вспоминал время, когда только-только влюбился и еще не знал, суждено ли ему счастье разделенного чувства. Встречались они у м-ль де Гоэлло. У этой старой девы был известный всему левому берегу желтый салон, производящий самое несуразное впечатление. На мебели и даже на камине возлежала там в разнообразных позах дюжина, если не полтора десятка собак всевозможных пород, вместе либо поочередно скрашивавших своей хозяйке путь через пустыню безбрачия. Она любила рассказывать об этих своих верных друзьях, об их неизменной преданности. Альберу все они казались нелепыми и даже уродливыми. Особенно один пес, кудлатый и безобразно толстый, который, казалось, вот-вот лопнет. Сколько раз, глядя на него, они с Клер смеялись чуть не до слез.
В этот миг его стали обыскивать.
Подвергшись этому последнему унижению, чувствуя, как по его телу шарят чужие, грубые руки, Альбер стал приходить в себя, в нем шевельнулся гнев.
Однако с формальностями уже было покончено, и его повели по темным коридорам с грязными и скользкими каменными полами. Открылась какая-то дверь, его втолкнули в камеру. Он услыхал за спиной лязг засова и скрежет замка.
Теперь он был арестант, притом содержащийся на основании особого распоряжения в одиночной камере.
Первым его чувством было облегчение. Он остался один. Больше он не услышит шушуканья, злых голосов, назойливых вопросов. Его объяла тишина, подобная безмолвию небытия. Казалось, что отныне и навсегда он отделен от людей, и это было приятно. Тело его испытывало ту же невыносимую усталость, что и мозг. Альбер поискал взглядом, куда бы сесть, и справа, напротив зарешеченного окошка с нависающим над ним козырьком, обнаружил узкую койку. Он обрадовался ей, наверно, так же, как утопающий радуется спасительной доске. Альбер с наслаждением растянулся на ней. Укрывшись грубым шерстяным одеялом, он уснул тяжелым, свинцовым сном.
В коридоре два полицейских, один совсем еще молодой, а второй уже с сединою, попеременно приникали то глазом, то ухом к глазку в двери. Они подслушивали и подглядывали за арестантом, следили за каждым его движением.
— Господи, экая тряпка этот новенький! — пробормотал молодой. — Коль у тебя нервы слабые, оставайся лучше честным человеком. Уж этот-то, небось, не станет изображать гордеца, когда его утром поведут брить голову. Верно я говорю, господин Балан?
— Как знать, — задумчиво отвечал старый полицейский. — Поглядим. Лекок мне сказал, что это крепкий малый.
— Гляди-ка! Никак укладывается! Он что, спать собрался? В первый раз такое вижу.
— Это потому, что до сих пор вы имели дело с мелкими жуликами, друг мой. Все знатные прохвосты — а у меня в руках, слава богу, побывало их много — ведут себя точно так же. Сразу после ареста — спокойной ночи, никого нет, и сердце у них успокаивается. Вот они и спят до следующего дня.
— А ведь и вправду заснул! Да он и впрямь злодей!
— Нет, дружище, это вполне естественно, — наставительно заметил старик. — Я убежден, что, совершив преступление, этот парень потерял покой, его все время точил страх. Теперь он знает, что его игра сыграна, и потому спокоен.
— Ну, вы шутник, господин Балан! Ничего себе спокойствие!
— А как же! Самая страшная казнь — это мучиться беспокойством, хуже этого ничего нет. Будь у вас хотя бы тысяч десять ренты, я указал бы вам способ проверить правоту моих слов. Я сказал бы вам: «Езжайте в Хомбург и поставьте разом все свое состояние на красное или черное». А потом вы рассказали бы мне, что испытывали, пока катился шарик. Это, знаете, все равно как если тебе раскаленными щипцами вытащили спинной мозг, а вместо него в позвоночник льют расплавленный свинец. Такая мука, что, даже когда все проигрываешь, чувствуешь облегчение и радостно вздыхаешь. Говоришь себе: «Фу, слава богу, кончилось!» Ты разорен, проигрался, остался без гроша, но зато все уже позади.
— Можно подумать, господин Балан, что вы прошли через это.
— Увы! — вздохнул старый надзиратель. — Тому, что я составляю вам компанию у этого глазка, вы обязаны моей любви к даме пик, несчастной любви. Однако наш подопечный проспит часа два. Не спускайте с него глаз, а я пойду во двор покурю.
Альбер проспал четыре часа. Когда же проснулся, голова у него прояснилась — такой она не была ни разу после встречи с Ноэлем. Это были ужасные минуты: он впервые смог трезво представить себе свое положение.
— Сейчас главное, — прошептал он, — не падать духом.
Ему страшно захотелось увидеть кого-нибудь, поговорить. Пускай его допросят, он все объяснит. Он даже решил постучать в дверь, но потом подумал: «Не стоит. Когда надо будет, за мной придут».
Альбер хотел посмотреть, который час, но обнаружил, что у него отобрали часы. Эта мелочь особенно его задела. Значит, к нему относятся, как к последнему преступнику. Он полез в карманы, но они были пусты. Тут он представил себе, в каком он виде, и, сев на койку, привел в порядок одежду. Почистил ее от пыли, поправил пристежной воротничок, с грехом пополам перевязал галстук. Потом смочил водой уголок носового платка, протер лицо и промокнул глаза: к векам было больно прикасаться. Попытался пригладить волосы и придать бороде обычную форму. Альбер и не подозревал, что находится под неусыпным надзором.
— Ну вот, наш петушок проснулся и чистит перышки, — пробормотал молодой надзиратель.
— Я же говорил, — заметил г-н Балан, — что он был просто пришиблен. Тс-с! Кажется, что-то говорит…
Однако они не заметили отчаянных жестов, не услышали бессвязных слов, что невольно вырываются у людей слабых, охваченных страхом, или у неосторожных, полагающихся на уединенность одиночной камеры. Только однажды до слуха обоих шпионов долетело произнесенное Альбером слово «честь».
— Поначалу у всех прохвостов из высшего общества это слово не сходит с языка, — шепотом пояснил г-н Балан. — Больше всего их беспокоит мнение десятка знакомых и сотен тысяч тех, кто читает «Судебную газету». О своей голове они начинают думать после.
Когда пришли жандармы, чтобы препроводить Альбера к следователю, он сидел на краешке койки, опершись ногами на решетку, а локтями на колени и спрятав лицо в ладони.
Чуть только открылась дверь, он встал и двинулся им навстречу. Однако горло у него пересохло, и он понял, что не сможет произнести ни слова.
Он попросил повременить секунду, подошел к столику и выпил подряд две кружки воды.
— Я готов! — заявил он, поставив кружку на стол, и твердым шагом пошел в сопровождении жандармов по длинному переходу, ведущему во Дворец правосудия.
У г-на Дабюрона на душе было скверно. Ожидая подследственного, он метался по кабинету. В который раз за утро он сожалел, что позволил втянуть себя в это дело.
«Будь проклято нелепое тщеславие, которому я поддался! — думал он. Какую же я сделал глупость, когда сам себя убедил софизмами и даже не попробовал их опровергнуть! Ничто на свете не может изменить моего отношения к этому человеку. Я ненавижу его. Я — его следователь, но ведь это его я хотел убить. Я почти держал его на мушке — почему же не нажал на спуск? Не знаю. Какая сила удержала мой палец, когда достаточно было едва ощутимого усилия, чтобы раздался выстрел? Не могу сказать. Что было нужно для того, чтобы он оказался следователем, а я убийцей? Если бы намерение каралось так же, как исполнение, мне должны были бы отрубить голову. И я еще смею его допрашивать!»
Подойдя к двери, г-н Дабюрон услышал на галерее тяжелую поступь жандармов.
— Ну вот! — громко произнес он и, поспешно усевшись в кресло за стол, склонился над папками, словно пытаясь спрятаться.
Если бы долговязый протоколист был наблюдательней, он мог бы насладиться необычайным зрелищем: следователь волнуется больше, чем обвиняемый. Но он был слеп и в ту минуту думал только о погрешности в пятнадцать сантимов, которая вкралась в его счета и которую он никак не мог обнаружить.
В кабинет следователя Альбер вошел с высоко поднятой головой. Лицо его носило следы сильной усталости и долгой бессонницы, оно побледнело, но глаза были ясны и чисты.
Формальные вопросы, с которых начинается любой допрос, дали г-ну Дабюрону возможность собраться с духом. К счастью, утром он выкроил часок. Чтобы обдумать план допроса, и теперь оставалось только следовать этому плану.
— Вам известно, сударь, — с отменной учтивостью спросил он, — что вы не имеете права на фамилию, которую носите?
— Да, я знаю, что я побочный сын господина де Ком-марена, — отвечал Альбер. — Более того, мне известно, что мой отец не мог бы признать меня, даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке.
