Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти
Менее чем через месяц после того вечера они стали любовниками, и он разрушил одно из ее самых незыблемых дотоле убеждений, что интеллектуалов секс не интересует. Алан не только интересовался сексом, но и был в нем весьма искушен. Между ними установилась удобная, видимо, устраивавшая обоих любовь-дружба; при этом каждый без зависти и обиды видел в профессии другого чужую территорию, чей язык и нравы так далеки от любой возможности понимания, что они почти никогда даже не говорили о них. Кейт знала, что его удивляет отсутствие в ней не столько религиозной веры, сколько интеллектуального любопытства к ее разнообразным и зачаровывающим проявлениям. Чувствовала она также, хотя он никогда ей этого не говорил, что он считает ее образование в сфере литературы недостаточным. Она могла, для самоутверждения, процитировать какое-нибудь сердитое стихотворение современного автора о безработной городской молодежи и угнетении черных в Южной Африке, но для него это было слабой заменой Донна, Шекспира, Китса или Элиота. Она, со своей стороны, считала его наивным, начисто лишенным умений, необходимых для выживания в городских джунглях, и удивлялась, что он проходит сквозь все опасности с таким очевидным равнодушием. Не считая кражи, которая так и осталась загадочной, ничего плохого с ним, похоже, никогда не случалось, а если случалось, то он этого просто не заметил. Ей было интересно просить его рекомендовать ей книги для чтения, и она упорно дочитывала их до конца, когда он с некоторым смущением снабжал ее ими. В настоящий момент она читала на ночь Элизабет Боуэн. Ее изумляла жизнь героинь этой писательницы, их личные доходы, очаровательные дома в Сент-Джонском лесу, горничные в форменных платьях, величественные тетушки, но больше всего — утонченность чувств. «Мало они посуду мыли, вот в чем их беда», — сказала она Алану, имея в виду как автора, так и ее героинь. Но, что удивительно, ей хотелось читать дальше.
Была почти полночь. Кейт, слишком взволнованная и усталая, чтобы испытывать голод, сочла все же необходимым съесть перед сном что-нибудь легкое — например омлет. Но сначала включила автоответчик. И с первыми же звуками знакомого голоса вся ее эйфория закончилась, уступив место смущению, чувству вины, обиде и унынию. Это был голос социального работника ее бабушки. Записей, сделанных с двухчасовыми интервалами, оказалось три: профессиональная сдержанность постепенно сменялась огорчением, а в конце раздражением, близким к враждебности. Бабушка Кейт, уставшая от сидения взаперти в своей квартире на седьмом этаже, отправилась на почту, чтобы получить пенсию, а вернувшись, обнаружила, что окно разбито и кто-то пытался взломать дверь. Менее чем за месяц это был уже третий подобный инцидент. Миссис Мискин теперь очень боялась уходить из дома. Не могла ли бы Кейт позвонить руководителю местного отделения социальной службы, как только вернется? Если это будет после половины шестого, пусть звонит прямо бабушке. Это очень срочно.
Это всегда срочно, устало подумала Кейт. Но уже неприлично поздно для звонка. Впрочем, до утра тоже нельзя было ждать. Бабушка ни за что не заснет, пока Кейт ей не позвонит. Старушка сняла трубку после первого же гудка — видимо, сидела у телефона и ждала.
— О, наконец. Самое подходящее время для звонка. Почти полночь, черт побери. Миссис Мейсон весь день пыталась тебя поймать.
— Я знаю. У тебя все хорошо, бабуля?
— Разумеется, нет. Проклятие, конечно, у меня не все хорошо. Когда ты собираешься приехать?
— Постараюсь найти время, чтобы заглянуть завтра, но это будет нелегко. У меня расследование в разгаре.
— Лучше всего приезжай в три часа. Миссис Мейсон сказала, что заедет в три. Она непременно хочет с тобой повидаться. Запомни: в три.
— Ба, это никак не возможно.
— А как же я в таком случае поеду за покупками? Я тебе уже говорила, что не должна оставлять квартиру пустой.
— В холодильнике еды минимум еще на четыре дня.
— Я терпеть не могу эту готовую мерзость. Я тебе уже говорила.
— А ты не могла бы попросить миссис Хан? Она ведь такая отзывчивая.
— Нет, не могла бы. Она не выходит из дома — во всяком случае, без мужа — с тех пор, как здесь объявились эти темные личности из Национального фронта. Кроме того, это нечестно. Ей более чем достаточно и тех тяжестей, которые она таскает для себя. Дети снова сломали чертов лифт, да будет тебе известно.
— Ба, окно починили?
— Да, приходили и починили. — Бабушкина интонация подразумевала, что это всего лишь ничего не значащая мелочь. — Ты должна вытащить меня отсюда, — добавила она.
— Я пытаюсь, бабуля. Ты стоишь в листе ожидания на однокомнатную квартиру в одном из домов гостиничного типа для пожилых людей, с охраной.
— Не нужна мне твоя паршивая охрана. Я хочу быть со своими друзьями и родственниками. До завтра. В три часа! Постарайся прийти. Миссис Мейсон хочет тебя видеть. — И она положила трубку.
«О Господи, — подумала Кейт, — не могу я снова этим заниматься, не сейчас, не в самом начале нового расследования».
С каким-то сердитым самооправданием она стала убеждать себя, что ее нельзя назвать безответственной — она делает все, что может: купила бабушке новый холодильник с небольшой морозильной камерой и каждое воскресенье набивает его продуктами на неделю вперед, а взамен почти всегда выслушивает знакомые жалобы: «Я не могу есть эту модную гадость. Я хочу покупать продукты сама. Я хочу вырваться отсюда».
Кейт заплатила за установку телефона и научила бабушку не бояться его. Она связалась с местными властями и организовала еженедельный визит уборщицы-поденщицы. Она бы охотно сама убирала ее квартиру, если бы бабушка не была столь нетерпима к любому вмешательству. Она готова была взвалить на себя любые хлопоты, платить деньги, только бы не брать бабушку к себе в Чарлз-Шеннон-хаус. Но она знала, что именно этого упорно добивается старая дама совместно со своим социальным работником. А Кейт не могла на это пойти. Она не могла отказаться от своей свободы, от визитов Алана, от пустой комнаты, где она рисовала, от уединения и покоя в конце дня ради старой женщины с ее «багажом»: вечно работающим телевизором, беспорядком, запахом старости и неудавшейся жизни — запахом Эллисон-Фэаруэзер-билдингз, детства, прошлого… А сейчас это было невозможно более чем когда бы то ни было. Для работы над первым делом в новом отряде ей требовалось быть абсолютно свободной.
Ее вдруг захлестнули зависть и раздражение против Массингема. Даже если у него есть дюжина требовательных родственников с трудными характерами, никому не придет в голову ожидать, что он будет заниматься их проблемами. А если ей придется взять на работе отпуск, он первый укажет на то, что, когда дело по-настоящему осложняется, на женщину рассчитывать нельзя.
8
В своей спальне на третьем этаже Барбара Бероун возлежала на горе подушек, уставившись в экран телевизора, укрепленного на стене напротив кровати без балдахина. Она собиралась смотреть ночной фильм, но включила телевизор заранее, как только легла в постель; там заканчивалась какая-то политическая дискуссия — шли последние десять минут. Убрав звук настолько, что почти ничего невозможно было расслышать, она тем не менее напряженно всматривалась в говорящие рты, словно читала по губам. Ей вспомнилось, как Пол недовольно поджал губы, когда впервые увидел поднятый на шарнирном штативе телевизор, нагло огромный, испортивший стену и затмивший своими размерами две оказавшиеся по бокам от него акварели Котмена, изображавшие Нориджский собор. Она тогда ничего не сказала, а про себя рассеянно подумала: «Пусть злится, мне все равно». Теперь она могла смотреть кино по ночам, не чувствуя себя неуютно оттого, что Пол в соседней комнате, возможно, лежит неподвижно без сна и бесится, слыша приглушенные крики и стрельбу, — шумную манифестацию их собственной тайной, необъявленной войны.
Не нравилась ему и ее неряшливость — своего рода неосознанный протест против безликости дома и одержимости порядком остальных домочадцев. В свете ночной лампы Барбара невозмутимо взирала на хаос, царивший в комнате, — одежда была разбросана повсюду, где она снимала ее: яркий шелковый халат валялся в изножье кровати, серая юбка веером раскинулась на стуле, на ковре бледной тенью вырисовывались трусики, бюстгальтер свешивался на одной бретельке с туалетного столика и казался там каким-то глупым, даже неприличным аксессуаром. При всей своей идеальной форме, модном фасоне и несмотря на все свое кружевное изящество, он тем не менее напоминал сейчас какое-то медицинское приспособление. Но Мэтти утром все уберет, унесет в стирку белье, повесит жакеты и юбки в шкаф, а она будет лежать с подносом на коленях, завтракать и наблюдать. Потом встанет, примет ванну, оденется и выйдет навстречу миру, безукоризненно элегантная, как всегда.
