Михаил Литов - Наивность разрушения
- Не знаю, - уклонился я. - Да и не знаю, стоит ли тратиться на такую философию. Легко запутаться... Фантазии вроде яркие, а ты среди них почему-то хиреешь и гниешь - вот что может получиться.
- Ты советуешь мне сцепить зубы, молчать, молча не раскисать, вперить во что-нибудь взор, почувствовать себя стоиком?
- Ну, возможно...
Перстов тихо улыбнулся, показывая, что я с легкостью глупца попался в ловушку.
- Мне-то что... мне-то что до всего этого? - сказал он. - Зачем мне сжимать зубы?
- Как знаешь, - пробормотал я, с трудом сдерживая раздражение.
Перстов задумался, подбирая слова для нового высказывания. И тогда мне стало казаться, что я наперед знаю, как-то предчувствую каждое его слово, и на меня потянуло холодом могилы, каким-то смертельным ужасом.
- Но такое же ощущение... как бы близости потустороннего, ну, по крайней мере, что совпадения не случайны и таинственны, у меня было, заговорил он, - когда гибли невесты моих братьев. Почти одинаковое в каждом случае. - Перстов сам удивлялся тому, что говорил, тому, что дело обстоит именно так, а не иначе, и вот это ему открылось, как если бы он внезапно разгадал тайный умысел самого провидения, некое злоумышление, задуманное провидением против людей. - И теперь опять... Но я-то какое отношение имею к смерти Иннокентия Владимировича?
- Никакого! - поспешил выкрикнуть я, торопясь успокоить себя, а его убедить, что он не должен говорить подобных вещей, что ему лучше оставить меня в покое, не мучить и не выводить из терпения.
- Нет, какое-то имею... - проговорил он, как в тихом и бессмысленном бреду, как тихий, упрямый и глупый безумец.
Мне стало нехорошо. Меня не обмануло предчувствие, шепнув, что я знаю наперед каждое его слово, он сказал именно то, что я предполагал, и теперь на мне громоздилась тяжкая ответственность за все сказанное им. Не спросить ли его как бы между прочим: ты не отречешься от своих слов в трудную минуту? Это был бы серьезный, важный вопрос. Но отречется, нет ли, - что же дальше? Вопрос важный, а ответ словно заведомо ничего не стоит.
- Почему? - восклицал Перстов, говорил все громче и громче, бегая под сводами моего жилища. - Что с нами происходит? У меня чувство, что кто-то следит за нами, ведет нас... Предопределение! Что бы мы ни делали, наше будущее предопределено. Случилось с тобой - что-то случится и со мной.
Я снова выкрикнул:
- Но я, как видишь, спокоен. Я даже не ходил на похороны!
- Спокоен? Неправда, неправда, - мой друг недоверчиво покачал головой. Он высказал то, о чем я смутно подумал, когда он вошел. Можно было с задумчивым и даже глубокомысленным видом согласиться с высказанной им истиной, а можно было посмеяться над нею, над той серьезностью и даже трагизмом, с каким она была подана, посмеяться, обличая в ней никчемную выдумку суеверного человека. Я не сделал ни того, ни другого, промолчал, склонил голову, пряча глаза, и приналег на еду.
***
Перстов настаивал, чтобы я непременно и немедленно посетил Наташу. По его словам, она никого не просила передать и нигде не обмолвилась, будто хочет меня видеть, но весь ее облик свидетельствует, что это так, в ее жестах и неясных намеках живет мечта обо мне. Поторапливая меня к моей подруге, Перстов словно отправлял меня на дело, о котором знал больше, чем следовало бы знать такому доброжелательному и чувствительному человеку, как он, и прощался, не надеясь при новой встрече найти во мне прежнего Сашу Человекова. Полагаю, он испытывал жгучую, почти болезненную потребность показать, что ему известно что-то очень важное.
Я оставил все его догадки на его совести. По сути, я отрезвел от недавнего прошлого достаточно, чтобы меня не беспокоило, что он обо мне думает, сам же я думал лишь о предстоящей встрече с Наташей, уже, кажется, пьянея близким будущим, и шел к ее дому сам не свой, в необычайном волнении. За спиной шумела удалявшаяся перстовская машина. Меня поглощала вечерняя тьма, передававшая моим коленкам мелкую противную дрожь. В окнах большой комнаты, где мы с Иннокентием Владимировичем сидели перед его концом, горел свет, но страх отгонял окна, и они казались далекими и игрушечными, узкими прорезями, в которых застыл другой, отличный от темноты цвет. Я боялся. Я почти забыл, что меня могут подозревать в причастности к смерти Иннокентия Владимировича, что некоторые обстоятельства и впрямь делают меня как будто причастным к этой смерти, и боялся я только Наташи, ее высокой скорби, неприступности, непознаваемости в ее неожиданно новом положении, боялся ее высокомерного взгляда, неосторожного слова, собственного бесправия перед ее правом обличать меня.
Когда я увидел ее, меня захлестнула волна желания окунуться в последнюю глубину человеческих отношений, прыгнуть в огонь, в кипящую смолу, сгореть, провалиться без шанса на возвращение. Но что же такое под этим подразумевалось? Неужели броситься на колени, целовать ей руки и плакать оттого, что она несказанно прекрасна и невыразимо человечна в своем горе, неужели это и было бы последней глубиной, безвозвратной бездной, невероятным счастьем, осуществлением самой несбыточной грезы и воплощением самой зыбкой иллюзии? Не ведая ответа, я стоял робко, скромно, почти глупо и смотрел на нее. Она не отводила глаз. Мы стояли в центре той самой комнаты, где несколько дней назад Иннокентий Владимирович одарял меня своими прощальными тирадами, стояли под ослепительно звонкой люстрой и смотрели друг на друга, как Адам и Ева в раю. Я убежден: то, что я прочитал в ее глазах, было либо любовью в какой-то смягченной, успокоенной форме и признательностью за то, что я наконец вспомнил о ней, а если не о ней, то по крайней мере о приличиях, либо ничем, пустотой, пустыми глазницами, дикой и ничего не сулящей неосвоенностью.
- Я согрею чай, - сказала она дружелюбно.
Я согласно кивнул, с удивлением глядя на ее руки, которые будут проделывать некую работу ради моей сытости. Впрочем, я, может быть, пристрастно следил, не разойдутся ли у нее слова с делом, и это была во мне алчность голода. Она прошла в кухню и поставила чайник на плиту, я прошел вслед за ней и в кухне сел на стул.
- А хочешь вина? - спросила Наташа.
Внутренне я засмеялся от удовольствия, от счастья. Но пить вино отказался, хотя так же машинально, как согласился с чаем; чай я всегда хотел, чай обещал продолжение в виде пирожков или пряников, а вино для моего голодного до эгоизма желудка было глупостью. Наташа сочла мой отказ недостаточно мотивированным, достала из буфета початую бутылку (ее, возможно, начинал еще "папа"), наполнила рюмки, и мы выпили. Я не почувствовал, чтобы пили мы в память о "папе", Наташа ничего не сказала, и на миг меня больно и неприятно поразило предположение, что о покойном вообще не будет воспоминания. Чайник закипел, на столе возникла вазочка с вкусными вещами, и я стал прихлебывать чай, с хрустом закусывая.
- Ты где был? - спросила Наташа как будто даже и весело.
- Как это - где был? - удивился я грубовато. - Дома. Дома и был.
- А я была здесь, - откликнулась она.
- Знаю. И что ты здесь делала?
- Хоронила папу.
- Это я знаю, - грубил я дальше, не мог остановиться. - Но вопрос о другом... как обходилась без меня?
- Ничего. Добрые люди помогали.
Она вдруг перестала веселиться, и я перестал грубить. На ее глазах заблестели слезы, она сладко, глубоким голосом выкрикнула: папочка, папочка мой! Я встрепенулся, тотчас выскочил из-за стола, схватил ее руки, прижал их к своей груди, шепнул: Наташенька, милая... Так мы объяснились. Я чувствовал только теплоту нашего обитания в кухне, а о том, что в некие времена здесь бывал и "папа", я совершенно не думал.
- Человек во мне погиб, погиб, - лепетала Наташа, заканчивая эту минуту взволнованного объяснения, - это сделала смерть, его смерть, она унесла...
- Не говори так, - перебил я с мягкой строгостью.
Наташа была в домашнем халатике, без следов туши и помады на лице, простая и осиротевшая. Движения ее тела, вспыхивавшие на халатике беглыми бугорками, казалось, делились со мной своей слабостью, но они были так малы, что их не хватало, чтобы я мог их взять. Я принял бы на душу великий грех, если бы не то что заговорил вслух, напоминая, а хотя бы вспомнил про себя, что она потеряла не только отца, но и любовника, человека, с которым сознательно, последовательно и усмешливо творила порок.
- Зачем-то папа взял и покончил с собой, - рассуждала она. - Очевидно, хотел доказать, что я его совсем не люблю. И это ему удалось. Потому что многие плакали над его гробом, а я не уронила и слезинки. Какие еще нужны доказательства? Бессердечие... вот этого куска мяса... раскрылось с предельной откровенностью...
Взрыднув несколько раз уже пустым воздухом, а не слезами, она бесплотно ткнула себя в грудь кулаком.
- Разве ты его не любила? - возразил я с какой-то учтивой настойчивостью. - Вспомни хорошенько. Ты его любила, - и добавил милостиво: - как отца.
