Владимир Югов - Человек в круге
— Лежит один тут, — сказал заместитель редактора.
Я встал со стула, покачиваясь, вошел в разгромленную комнату. Поперек лежал амбал. Он стонал. Я подошел к нему, поднял ногу и хотел ударить.
— Ты что, садист? — заорал на меня мой друг — заместитель редактора.
— А они? — Я снова отхаркнул. — Они убивали меня! Ты сволота, нагнулся я над амбалом. — Если бы ты был только один… Я бы… Ты понял?
— Понял, — простонал амбал.
— Сиди, Игорь, посиди еще! Ты всегда торопишься! — Я глядел на Железновского и уселся снова на стул. — Ты боишься подписывать? Но вызови моих знакомых. Возьми и позвони по номеру телефона… Это дочь Вероники Кругловской. Помнишь артистку такую? Приезжала к нам в Тьмутаракань? Тебя, правда, тогда уже не было. Да и сама Кругловская, к сожалению, умерла. Но дочка ее поставит свою подпись под актом. Акт, может, слишком? Не так сказано? Но он вместит все!.. Эту часть всего, что там было, мать рассказала дочери. Рассказала все и о Мещерской, и о твоем генерале, которого ты и ныне боишься, как огня!
— Перестань орать! Нашел свидетельницу. Мама ей рассказала! А сама мама была там тогда?
— Недооцениваешь молодых! Они — дети… Но она все записала на пленку. Мать ее ходила к Мещерским и кое-что записала. Дочь Кругловской ей помогала. Когда мать с Мещерской говорила, она записывала. Иногда сама звонила. Кругловская обещала: ежели понадоблюсь, выступлю!
— Она что, видела? Как тебя и здесь дубасили?
— А что, не видно, что дубасили?
— А, может, ты сам головой бился о стенку?
— И этого, бил, амбала, стенкой по голове, так?
12
Дмитрий Васильевич Шмаринов дает показания.
Как все-таки убивали Павликова, Семяко и Смирнова.
«Дело» Соломии Яковлевны Зудько закончено.
Бывший цензор Мамчур пытается «протолкнуть» поэму о пограничниках.
Виновен ли писарь Кравцов?
Последний день Игоря Железновского.
«Самый отвратительный генерал за всю историю, которую знаю…»
К кому бы я еще пошел, как не к Шмаринову, бывшему начальнику СМЕРШа нашей славной непромокаемой дивизии? Это ведь ему тогда, когда ушел комендант Шугов на сопредельную сторону, было поручено принять на себя всю ответственность по ликвидации ЧП. Это потом генерал Ковалев выпятился, взял на себя командование. И немало потом голов летело. Может, даже и Шмаринов об этом не ведал. И никогда это не будет засвидетельствовано, ибо хранится в тайниках архивов.
Шмаринов и до этого сочувственно выдал «на-гора» мне дополнительную информацию о тех днях — больных и страшных. Когда ставили к стенке пограничников лишь за то, что «он когда-то встречался с этим…», «говорил откровенно, следовательно…», «он был у него в гостях, потому-то…» Шугов Павел Афанасьевич оставил горькие воспоминания, его уход за границу лишил многих людей достоинства, чести, ибо этих людей принудительно заставляли «сознаться в том-то и том-то», приводить сотни фактов, которых никогда не было, не существовало. Они были навязаны, придуманы теми, кто вел следствие.
Шмаринов теперь, после того, как я рассказал, что же произошло со мной, рассвирепел:
— Подонки, подонки! — закричал он, хватаясь за валидол. — Мерзавцы!
Я подал ему воды, не радуясь уже, что пришел. Так разволновал его. Он сидел в кресле, лицо постепенно из желтого превращалось в нормальное Шмаринское синевато-выбритое лицо уставшего от жизни семидесятилетнего интеллигента, которого волнуют еще не только нынешние события, а и прошлые. Герметизм, как говорят ученые, революционного сознания — уметь не помнить о жертвах, о крови, «не жалеть ни близких, ни дальних», насильственный ввод любой ценой в царство предполагаемого социализма давно такими интеллигентами глубоко осознан. Все то, что они видели, все то, чем некоторые из них занимались, не дает им покоя жить радостно, забыть хотя бы на последнем витке своей жизни, как пошло и дико было порой, как невыносимо, жертвенно уходили на их глазах в небытие такие, как Павликов (Сашенька Павликов для жены), замполит Семяко (мамино прозвище Тютечка), рядовой Смирнов, получивший в школе сержантов звание младшего сержанта, а потом за драку разжалованный в рядовые, а за заслуги уже в пограничной службе получивший звание ефрейтора (кормилец — для вдовы-мамы и старший — для сеструшек)…
Сейчас Шмаринов сидел передо мной и предоставлял мне «детали». Ужасные детали. Самое, может, страшное на земле. Детали. Как убивают безвинных. Лишь за то, что они попали волей Судьбы в Кольцо, замкнулся круг, как волков, обложили красными тряпками, и вели на убой.
…Павликов не шумел, не бузил. Он тихо шел к своему концу. Он их, двоих, подбадривал. Он говорил и Семяко, и Смирнову: «Братцы, разберутся, обязательно разберутся…» Советская власть, утверждал он до последнего, она не даст погибнуть безвинному. Павликов верил до последней секунды, что его долгая служба на границе не может закончиться вот так, нечестно и не по-человечески.
— Пусть я один отвечу, — когда Ковалев лично поставил их всех к стене, сказал умоляюще старший лейтенант Павликов. — А зачем же они?
И показал на солдата и офицера.
— Стой и не дергайся! — в ответ генерал Ковалев. — Ты, как и они, предали самое святое.
Семяко плакал, а потом, когда старший лейтенант Павликов стал перед генералом на колени, прося снова за этих двоих, закричал:
— Саша, встань! Два или все — какая разница? Все равно, если меня и оставят, я не буду жить! Я не верю теперь! Я ни во что не верю!
Ковалев застрелил замполита заставы первым. Смирнов сказал ему:
— Генерал, ты бил меня. Теперь я знаю, что вы такие же, как те, которых в кино показывали…
Ковалев выпустил в него всю обойму. Убитого, он ефрейтора Смирнова пинал, сталкивал в яму. Павликов хотел положить солдата в яму сам, но генерал вызверился:
— Сука, пусть собаке и собачья смерть! Вот кого ты воспитывал на своей говенной заставе! Он меня за царского генерала имеет! Или за фашиста! Да я его и в могиле!.. На, на! Соленых железных огурчиков! На, скотина!
Шмаринов догадывался, что я знаю место захоронения Павликова, Семяко и Смирнова. Он решил, что Железновский мне это место показывал, когда узнал о том, как мы встретились с ним в бывшей нашей Тьмутаракане. Он поначалу думал, что Железновский хотел показать — а, скорее, потом показал (когда мы шли с Железновским или выручать Лену, или еще что-то сотворить) их скромное кладбище. Но Железновский созрел для этого лишь потом-потом.
— А как получилось, что ребят стали расстреливать не там, где предполагалось, а во дворе штаба? Почему не повезли в горы? — Я давно хотел у кого-то это спросить и спрашивал Шмаринова лишь теперь.
— Все просто, — ответил он, — приказал Берия. Он рассвирепел, что не мог выбить из них признания в вине. Он допрашивал их несколько раз. В первый раз и ты там был. Потом шло истязание… Ковалев свирепствовал. А Берия смеялся над ним. Ты не можешь, а я-де заставлю! А когда не заставил, стал орать: «Убить мерзавцев! Убить немедленно! Убить! Не миловать!» Ковалева при допросе этом не было. Его вызвали. «Под твою личную ответственность, генерал! — Берия Ковалеву признался: — Ты был прав! Это законченные мерзавцы! Хуже всяких врагов! Убей их, генерал!» И как уже Ковалев старался — жутко… Всю ночь выли рядом со штабом шакалы. Они никогда не подходили так близко…
Бывший начальник СМЕРШа опустил голову. Он плакал? По-стариковски каялся?
— А Зудько? — не унялся я. Да вроде и пришел в себя Шмаринов. — Где она была расстреляна?
— Зудько — это моя боль. И тут я все делаю, чтобы майор интендантской службы, хотя бы на старости не имел в первом браке «врага народа».
— Дело пересмотрено?
Я ждал ответа. Но Шмаринову, видимо, нечего было сказать мне в утешение. Ни о Зудько, ни о железнодорожниках. Еще не реабилитированы. Он знал, что я был у бывшего майора, знал, что я там копался во многих тамошних бумагах (имел письмо от «Известий» — что уполномочен копаться в архивах). Ведь о Зудько я привез материалы из районного архива — она действительно здесь родилась, никуда не выезжала, во время войны находилась долгое время тут, в районе, а потом, по уточненным справкам, жила с мужем в воинских частях Туркестанского военного округа…
— Я задам, может, не наивный вопрос… Зачем ему, Берии, так мощно было удерживать на плаву «дело» Зудько?
— Ну ты тогда действительно наивный. Ковалев рвал и метал, чтобы выслужиться перед Берией. Это ты понимаешь и сразу это понял. Понимаешь и то, что Ковалев, после приезда Берии, висел на волоске. Понятно? Кто-то же подбросил Берии мысль: Ковалев приехал, и Шугов вынужден был уйти! Выходит, Ковалев спровадил его? Да, Берия лично послал его на проверку. Но Берия был не простак. Лишь только он приехал и понял, что Ковалев спровадил Шугова туда, в Афган, он немедленно запросил «дело» Ковалева. Берия меня вызывал и сказал: «Какой подлец, этот Ковалев! Ему бы не было прощения, Митя! Но ты знаешь, что я, и ты вместе со мной, влипли! Мы же с тобой, Митя, посылали телеграммы товарищу Сталину! И о Зудько, и о железнодорожниках. Мы ему, подлецу, Ковалеву, доверились! И теперь ничего нам не остается, как играть в игру. Ты это тоже запомни. Один неверный шаг кого-то в этой игре… Ты меня понял, полковник!» И Берия потом делал вид, что верит Ковалеву. Он брезгливо морщился. Но Зудько приказал тут же расстрелять. Ее, правда, увезли в пески. Все же — женщина. Солдаты всегда стреляют женщин с содроганием.
