Андрей Воронин - Первое дело слепого. Проект Ванга
Вернувшись с работы, Ирина услышала доносившееся из гостиной бормотание включенного телевизора и огорчилась: ее муженек, оказывается, вовсе не был занят спасением мира. И вот, будучи совершено свободным, вместо того чтобы встретить усталую жену с работы, он, как истый, коренной, потомственный россиянин, валяется на диване и смотрит телевизор!
Снимая туфли, она прислушалась. Напористый мужской голос говорил что-то неразборчивое, время от времени делая длинные паузы. Периодически его заглушал похожий на шум прибоя рев множества голосов, из чего следовало, что по телевизору показывают футбол, или хоккей, или какое-нибудь другое, столь же бессмысленное и скучное, но мнению Быстрицкой, зрелище.
Отогнав вспыхнувшую было обиду, Ирина повесила на плечики плащ и, прихватив сумку с продуктами, двинулась прямиком на кухню. В дверях гостиной она, однако, задержалась – не столько затем, чтобы выяснить, каким именно зрелищем так поглощен супруг, сколько из чисто спортивного интереса: заметит он ее появление или нет?
Глеб, казалось, ничего не замечал. Он сидел в кресле напротив телевизора, подавшись вперед, упершись локтями в колени, и, не отрываясь, смотрел на экран. В правой руке у него был пульт, в левой дымилась забытая сигарета, пепел с которой, как заметила Ирина, успел уже по крайней мере дважды упасть на ковер.
Правда, по телевизору показывали не футбол, не хоккей и даже не одну из этих новомодных псевдоспортивных игр, где великовозрастные болваны перебегают по качающимся пенопластовым плотикам бассейны с ледяной водой и дерутся надувными подушками с разъяренными быками. На сцене стоял одетый в темный деловой костюм мужчина довольно заурядной наружности и, совершая руками странные движения, что-то говорил отрывистым, неприятным голосом. Битком набитый зал реагировал на его слова и жесты взрывами хриплого рева, в котором Ирина с очень неприятным чувством различила истерические выкрики, стоны и даже рыдания. Судя по тому, что съемка велась с одной точки и не отличалась высоким качеством, это была не трансляция, а любительская запись; догадка Ирины подтвердилась, когда она увидела яркий рубиновый огонек, рдевший на панели видеомагнитофона.
Пожав плечами, она хотела уйти и вдруг поняла, почему лицо стоящего на сцене мужчины показалось ей таким знакомым. Это был Борис Грабовский собственной персоной, и Ирина поразилась тому, насколько ясновидящий за работой отличается от образа, созданного газетными репортажами и телевизионными интервью.
Забыв о своем намерении пойти на кухню и приготовить бездельнику мужу ужин, которого тот не заслужил, Ирина стала смотреть и слушать. Ее хватило ровно на три минуты, после чего она вдруг поняла, что насмотрелась на Бориса Григорьевича Грабовского и наслушалась его речей досыта – что называется, на всю оставшуюся жизнь. Откровенно говоря, ясновидящий производил отталкивающее впечатление, и теперь она начала понимать, почему Глеб так кипятится всякий раз, когда при нем упоминают имя Грабовского.
Опустив на пол сумку с продуктами, она неслышно, на цыпочках подошла к креслу и нацелилась дернуть мужа за ухо, но Сиверов, который, казалось, был целиком поглощен происходящим на экране, в самый последний момент неуловимо быстрым движением успел отдернуть голову.
– И давно ты наблюдаешь за моим отражением в окне? – обнимая его сзади, с улыбкой поинтересовалась Ирина.
Глеб выключил телевизор и погасил сигарету.
– За каким отражением? – удивился он.
Подняв глаза, Ирина увидела, что шторы на окне плотно задернуты. Больше никаких отражающих плоскостей, кроме экрана только что выключенного телевизора, в поле зрения не было. Услышать ее шаги муж не мог тоже – телевизор так орал, что за спиной у Глеба мог бы незамеченным промаршировать индийский слон.
– Знаешь, теперь я, кажется, понимаю, почему ты так не любишь этого Грабовского, – сказала она, решив оставить в стороне вопрос о том, как все-таки Глебу удалось сберечь свое ухо.
– А он не баба, чтоб я его любил, – особым, «казарменным» голосом важно пробасил Сиверов.
– Ну, не уважаешь, – терпеливо произнесла Ирина, игнорируя его попытку отшутиться. – Не веришь. Не…
– Кто сказал, что не верю? – возмутился Глеб. – Кто сказал, что не уважаю? Разве такого человека можно не уважать?!
– Опять ты за свое, – вздохнула Быстрицкая и, повинуясь мягкому, но настойчивому давлению обнимавших ее рук, присела на подлокотник кресла. – Перестань сейчас же, я устала, и вообще…
– Я просто исследую местность, – неохотно убирая руки, с обидой сказал Сиверов. – Прикидываю, не прикупить ли участочек под фазенду…
– Перебьетесь, гражданин, – строго одернула его Ирина и снова вздохнула. – Нет, ты не увиливай…
– А я и не увиливаю.
– Вот и не увиливай. Ты ведь нарочно принес домой эту гадость, чтобы я посмотрела и отговорила Нину обращаться к этому… экстрасенсу?
– Странное дело, – с глубокомысленным видом изрек Сиверов, глядя в потолок. – Казалось бы, слово «экстрасенс» вполне литературное… ну, по крайней мере, печатное. А ты ухитрилась произнести его так, словно это неприличное ругательство. Из тех, что ребятня на заборах пишет…
– Не увиливай, – строго повторила Ирина.
– И вообще, вы, женщины, странный народ, – будто не слыша, продолжал Глеб. – То вы его защищаете чуть ли не кулаками и каблуками, то готовы на куски разорвать… Вот как, скажи на милость, я должен это понимать?
– Я просто не знала, как это выглядит, – сказала Ирина. – Даже не представляла.
– А могла бы, – прежним легкомысленным тоном заметил Глеб. – И потом, согласись, работа хирурга тоже выглядит, мягко говоря, неаппетитно.
– Ну, ты сравнил!
– А что? Разница лишь в том, что хирург штопает тела, а наш Борис Григорьевич – души. И, надобно тебе заметить, не без успеха.
– А ты-то откуда знаешь?
– Видел собственными глазами, – заявил Глеб. – Это же я снимал. Ты что, не оценила мастерство оператора?
– Ты?! – Ирина была повержена. – Ты был на его сеансе?
– Доказательство перед тобой, – Сиверов кивнул на видеомагнитофон. – Был, представь себе, и даже стал свидетелем парочки чудесных исцелений. Это есть на пленке, можешь потом посмотреть.
Ирина встала с подлокотника и бесцельно подошла к видеомагнитофону, в недрах которого все еще оставалась кассета с пленкой, о которой говорил муж. Она дотронулась до темно-серого, слегка шероховатого на ощупь пластикового корпуса, как будто это прикосновение могло что-то прояснить.
– Ничего не понимаю, – призналась она, водя кончиками пальцев по рельефно выдавленному на пластмассе названию известной японской фирмы. За пальцами тянулись полоски, чуть более темные, чем остальная поверхность, и Ирина подумала, что в комнате пора бы вытереть пыль. – Как ты попал на этот сеанс? Почему?
В мертвом стекле экрана она видела слегка искаженное отражение сидевшего в кресле мужа. Отражение пожало плечами и улыбнулось Ирине.
– Купил входной билет и вошел, – сказал Глеб. – Только сначала потолкался у служебного входа с толпой фанатов. Это, доложу я тебе, производит едва ли не более яркое впечатление, чем сам сеанс. Явление Христа народу – вот на что это похоже. Это что касается вопроса «как?» А почему… Ну, ты меня, ей-богу, удивляешь. Ты же сама просила присмотреть за твоей Ниной, чтобы ее не обманули. Вот я и решил взглянуть на этого вашего чудотворца вблизи.
– И как он тебе понравился?
Тон, которым говорил Глеб, был самый обыкновенный – немного расслабленный и легкомысленный, домашний, но вместе с тем вполне серьезный, без малейшего намека на иронию, которой, честно говоря, ожидала и побаивалась Ирина. Но что-то в словах мужа ее все равно настораживало; она искала и не могла найти подвох, хотя была почти уверена, что он есть.
– Я равнодушен к мужчинам, – повторил Сиверов все ту же казарменную шутку, лишь немного ее смягчив. – Прости, это звучит пошловато, но таков исчерпывающий ответ на твой вопрос. Нравится он мне или не нравится – мое личное дело, не имеющее к проблемам Нины Волошиной ни малейшего отношения…
– Наконец-то ты сказал по этому поводу хоть что то разумное! – вырвалось у Ирины.
– Ошибаешься, – возразил Глеб. – Просто до сих пор я говорил по этому поводу совсем не то, что тебе хотелось бы услышать.
Вспыхнув, Ирина закусила губу, но ей пришлось проглотить вертевшуюся на языке резкость: если подумать и хорошенько все припомнить, получалось, что муж кругом прав. А запись на кассете служила доказательством того, что прав он был с самого начала, в том числе и в своем негативном отношении к Грабовскому, или Б.Г., как с легкой руки какого-то журналиста его стали называть с недавних пор. И только что произнесенная мужем колкость в свете всего этого выглядела простой констатацией очевидного факта. Глеб знал, как жена воспримет эту констатацию, но все равно не промолчал, а это означало, что он уже принял какое-то решение и намерен поделиться им с Ириной.
