Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана
— Эдвард, если хочешь, чтобы я остался, сядь и успокойся. Мы уже столько раз об этом говорили. Я твой друг. И считаю тебя своим другом. Я видел, как росла твоя дочь. Тебе известно, что я с радостью подписал решение о его казни. И мы ее дождемся. Если ты только не потеряешь голову.
Они уже столько раз думали об этом вместе, так бывает, когда люди много лет работают бок о бок. Распределение ролей стало ясно еще в студенческие времена, Роберт нацелился в политики, а Эдвард был его постоянным советчиком. Нельзя сказать, что это было их решение, просто так вышло, роли определились, и они устраивали обоих. Но между Эдвардом и Робертом никогда не существовало иерархии: они были друзьями, а друзья не кричат друг на друга. То, что Роберт сейчас повысил голос и выказал раздражение, было так непривычно, что оба на миг замерли, Эдвард сделал шаг вперед и вырвал фотографию из рук друга.
— Я шесть лет считал его мертвым! Он попытался обмануть меня, отнять у меня право на месть. И вот я узнаю, что он живет в какой-то жалкой стране у Северного полюса! Я хочу видеть его здесь! Сейчас! Я не желаю больше ждать.
Губернатор тщательно проверил, хорошо ли закрыта дверь в кабинет Финнигана. Затем, несмотря на его протесты, поднял жалюзи и впустил свет, чтобы тот придал ему сил, он даже распахнул окно и впустил шум машин, доносившийся снизу, чтобы тот наполнил комнату и заглушил их громкие голоса.
Потом они кричали друг на друга так, как ни разу прежде.
Все эти годы они сознательно избегали конфронтации. Они выстроили отношения, исключавшие грубые слова, страшась дня, который рано или поздно наступит. Но вот он пришел, этот день, и вдруг оказалось, что это даже приятно — высказать все, что накопилось, и кричать до хрипоты и на время забыть о подчиненных, которые могут их услышать, и наплевать на то, что они там подумают.
Их спор на повышенных тонах через двадцать минут закончился дикой вспышкой.
Роберт, потеряв самообладание, прижал друга к стене и прохрипел ему в самое ухо, что если Эдвард хочет добиться своего, то чертовски важно, чтобы никто не мог истолковать это как его личную вендетту, что надо действовать политическими методами и руководствоваться политическими аргументами, что, как и в прошлый раз, надо подобрать журналистов, чтобы те написали об убийце женщин, разгуливающем на свободе и плюющем на американское правосудие.
Он замер, держа своего советника за ворот пиджака.
Вдруг Финниган вырвался, ударом кулака свалил Роберта на пол и, схватив подставку для ручек, швырнул ее тому в лицо.
У губернатора хлынула кровь из рассеченного лба. Потом он услышал, как лучший друг послал его к черту, открыл дверь и выскочил вон.
В Стокгольме день клонился к вечеру. Было по-прежнему холодно, по-прежнему ветрено, и до весны, казалось, было долго, как никогда. Государственный секретарь по международным делам Торулф Винге только что вместо обеда выпил чашку чая «Эрл Грей» и съел черствую булочку с корицей, которая осталась на столе с позднего совещания накануне вечером. Он макал ее в чай, булочка была безвкусной, но все же какая-никакая, а еда. Все эти дни у Винге просто-напросто не было времени.
Короткое расстояние между министерством иностранных дел и правительственной канцелярией в Русенбаде он шел пешком. С опущенной головой и взглядом впившимся в обледенелый асфальт он был похож на всех прочих пешеходов, которые пытались увернуться от январского холодного ветра, дувшего прямо в лицо. Винге шел по набережной вдоль здания риксдага, — его всегдашние угодья, между зданиями в правительственном квартале, где он служил всю свою жизнь.
Он кивнул охраннику в светлой форменной рубашке и коричневом берете с какой-то медной кокардой, сидевшему в стеклянном стакане. Охранник, пожилой мужчина, который служил здесь почти столько же, сколько и Винге, кивнул ему в ответ, как старому знакомому, и нажал кнопку, отпиравшую закрытую входную дверь.
Винге хорошо подготовился. Это была первая встреча с премьер-министром и министром иностранных дел по поводу дела Джона Мейера Фрая, ее с трудом удалось втиснуть в их и без того перегруженный график.
Торулф Винге сделал глубокий вдох и покосился на часы на стене.
У него есть ровно пятнадцать минут, чтобы объяснить, почему уже завтра рано утром они должны выдать арестованного гражданина США.
Лицо Эдварда Финнигана, отражавшееся в длинном зеркале, блестело от пота. Он все еще тяжело дышал: повысить голос на Роберта, вырваться из его хватки, а потом швырнуть ему в голову письменным прибором! Он словно бежал несколько часов подряд: физических усилий вроде бы затрачено немного, но он устал, почти обессилел. Какие-то люди заходили и выходили из лифта, пока тот шел вниз, но он их едва замечал, кто-то загораживал ему обзор: пятидесятипятилетний мужчина в отчаянии смотрел на него из зеркала, недоумевая, что ему теперь делать. Финниган был напуган.
Он не сожалел о том, что накричал и распустил руки.
Просто он почувствовал страх, когда вдруг понял, что способен на такое. На насилие. Он, который никогда прежде не дрался. Неконтролируемая ярость, которой он позволил взять над собой верх здесь, в этой обстановке, где привык всегда держать себя в руках.
Мужчина в зеркале не сводил с него взгляда.
Финниган всегда опасался открытой конфронтации с Робертом. Был уверен, что и Роберт тоже. Двадцать лет вместе, и ни разу не выпустить пар, словно их дружба была такой хрупкой, что они оба боялись испытать ее на прочность. Теперь эта уверенность пропала, сменившись беспокойством. В груди тревожно ныло — а последствия? А что, если, накричав и подравшись, он лишится поддержки власти в тот самый момент, когда больше всего в ней нуждается?
Он вышел из лифта, едва тот остановился на нижнем этаже. На улице было холодно, люди словно сжались от ветра и стужи. Финниган немного подождал в приемной, коротко кивнул цветному мужчине, который каждое утро стоял у дверей в ярко-красной униформе и приветливо улыбался всем приходившим, кажется, никаких других обязанностей у него не было, разве только еще расставлять желтые пластмассовые щитки, предупреждавшие, что мраморный пол может быть влажным, так что ходить по нему надо осторожно. Финнигана всегда раздражали эти предупреждающие знаки, смысл которых — просто стоять здесь на всякий случай, если кто-нибудь поскользнется, а потом решит пойти со своей распухшей ногой к адвокату и подать в суд на владельца здания за ненадлежащее состояние полов. Система правосудия слишком занята вот такими ничего не значащими пустяками, и этим утром ему очень хотелось хорошенько пнуть этот знак.
Финниган подождал немного в тепле, пока не решил, как ему следует поступить.
Он не стал пинать пластиковый щиток, а вместо этого поспешил к автомобилю, ждавшему его в не положенном для парковки месте почти у самого входа.
До международного аэропорта Колумбуса было недалеко, сидя за рулем, Финниган достал из кармана телефон, набрал прямой номер билетной кассы и заказал билет на рейс «Юнайтед эйрлайнз», отправлявшийся в 10.20.
Полет продолжался час, а потом внизу появился Вашингтонский международный аэропорт имени Даллеса. Пилот начал готовиться к приземлению, которое должно было произойти в 11.35. Эдвард Финниган преодолел расстояние в несколько раз большее, чем он мог припомнить за последние годы, за долгое путешествие он успел просмотреть «Юэсэй тудэй» и «Нью-Йорк таймс», выпить пива и съесть бутерброд, а потом в такси прочитал свежий номер «Вашингтон пост», пока доехал до центра столицы.
Ты отдаешь, и ты получаешь.
Он уже очень давно усвоил золотое правило власти.
Он попросил высадить его в стороне от Ди-стрит. Дневной ресторан «Монокль» на Капитолийском холме оказался значительно хуже, чем его репутация, но Финниган пришел туда не ради еды. Они встречались здесь несколько раз за одним из столиков в глубине красивого зала, когда необходимо было обменяться информацией и заручиться взаимной поддержкой.
Ты отдаешь, и ты получаешь.
Ему нравились столы, накрытые скатертями в красно-белую клетку, мягкие и в то же время хорошо прожаренные куски мяса, овощи в салатах — кажется, только что с грядки. Ему нравились и суетливые официанты, чуявшие, где пахнет чаевыми. Но больше всего ему нравилась просторная планировка: сразу было видно, кто входит и кто выходит, так что можно вовремя понизить голос так, чтобы не показаться испуганным.
Норман Хилл был на пятнадцать лет его старше. Приятный, сдержанный джентльмен, который, казалось, родился здесь, такие начинают учиться на сенатора еще в начальной школе. Теперь Хилл был худым, еще худее, чем Финниган его помнил, и он несколько раз порывался спросить, не болен ли тот, но удержался: глаза и лицо сенатора Нормана Хилла излучали ту же силу, что и всегда, он был из тех, кого люди слушают и кому доверяют. Социальный вес, подумал Эдвард Финниган, ничего общего не имеет с физическим.
