Николай Черкашин - Опасная игра
— Он ночует там?
— Хрен его знает. Вроде вольнонаемный. Должен домой уходить… Может, не стоит все это, а? Отсюда не сбежишь. А так, глядишь, тебя в хирурги возьмут, меня на шампиньоны бросят? Тут долго не задерживаются…
— Ладно. Вечером потолкуем.
Вечером после ужина Еремеев сам сложил пустую посуду на поднос, задвинул его в элеватор и нажал пусковую кнопку. Затем заглянул в шахту. В тот момент, когда наверху открылся люк, сноп света тускло осветил бетонную трубу квадратного сечения. Еремеев мгновенно прикинул высоту — метра четыре.
— Интересуешься? — недобро хмыкнул Максим. — Тут многие интересовались…
— Слушай, дед, — вскинулся Еремеев. — Ты смерти ждешь? Хочешь я тебе легкую-прелегкую кончину устрою?
— Не трожь его, — вступился Наиль. — Он и так от рака сдохнет.
Максим молча завалился на койку и повернулся к ним спиной.
Выждав, когда по его понятиям наступила глухая заполночь, Еремеев, благо свет на ночь не гасился, слез на пол и достал из тумбочки деревянную полку, облюбованную еще с обеда. Она была чуть шире подноса, но прекрасно вошла в элеватор. Наиль с интересом следил за его приготовлениями. Максим храпел.
Достав из кармана «листик», Еремеев прикрепил мину лейкопластырем к крышке трехногого табурета, затем осторожно просунул его в створки элеватора и поставил на тумбочную полку так, чтобы «листик» уткнулся в середину верхнего люка. Хватит ли сорока граммов взрывчатки? Вот что сейчас волновало его больше всего на свете.
— Помоги! — позвал он Наиля.
Вдвоем они перевернули обеденный стол и придавили столешницей створки элеватора. Стол же прижали подтащенной двухярусной койкой. Перекрестившись, Еремеев ткнул пусковую кнопку. Табурет с миной медленно поехал вверх.
— Открой рот! — предупредил он парня. — И закрой уши.
И вовремя… грохнуло так, что койка и стол отлетели к двери и враз погасли лампы дневного света, просыпавшись вниз стеклянным дождем.
Вытащив из элеватора обломки искореженной табуретки, Еремеев с трудом протиснулся в бетонный ход. Хотя в шахте стояла кромешная тьма, но по тому как потянуло сквозняком, он понял — взрыв сделал свое дело.
— Бери второй табурет и лезь сюда! — приказал он Наилю. Сам же поджал ноги, расклинившись в трубе спиной и коленями — точь в точь как во вчерашнем сне. Почувствовав под стопами опору, поднялся еще выше, подлез вверх сколь смог и снова завис в элеваторе, подтянув ноги. Кряхтя и матерясь, Наиль втиснулся меж створок, сел, подняв на вытянутых руках табурет, а вместе с ним и Еремеева. Глаза слегка привыкли к темноте и различали темный прямоугольник распахнутого лаза.
— Наиль, голубчик, я подлезу еще немного, соберусь. Попробуй встать в полный рост!
После отчаянной возни и акробатических ухищрений рослому парню удалось, наконец, выпрямиться, табурет резко пошел вверх, и Еремеев почти по грудь высунулся из проема сорванного люка. Отдышавшись, он изо всех сил рванулся и… застрял… Верхний люк оказался уже нижнего. Не хватало каких-то миллиметров. Наиль устало опустил его вниз.
— Потерпи чуток. Я сейчас… — Еремеев высвободился из комбинезона по пояс, собрал смазку с обрывка роликовой цепи, растер ее по плечам и попросил повторить подъем. На этот раз, сдирая кожу о железную раму и выдохнув из груди весь воздух, он пролез в «игольное ушко». Огляделся. Кухня: электропечь, полки, разделочный стол. То, чего искал глаз — не было… Тогда он стащил с себя комбинезон, скрутил в жгут и сунул в шахту. Наиль взобрался по нему, как по канату, но с первой же попытки взять проем, понял всю безнадежность предприятия.
— Мне хана…
— Наиль, дорогой, давай еще разочек! Я на себя рвану…
— Не пролезу. Жрал много. Шибко толстый стал.
— Тогда слушай меня внимательно. Задрай дверь изнутри, задвинь нижний проем столом, расклинь его койками и держись. Я сегодня пол-Москвы на ноги подниму. Выручим! Ты меня понял?
— Да.
— Спасибо, друг. До встречи!
— Прощай… — глухо донеслось из адовой отдушины.
Еремеев вытащил комбинезон, но одеваться не стал. За окном у забора сердито взрыкивала овчарка. Правда это или байка, слышал он, что собаки не кусают голых людей. Теперь предстояло проверить легенду на собственной шкуре. И как можно быстрее, потому что в белом — хозяйском — коттедже одно за другим зажигались окна.
Дверь во двор была заперта, но открыв шпингалеты окна с видом на забор и собачью будку, Еремеев распахнул раму в темень августовской ночи. Пес-кавказец, столь славно похожий на Дельфа, резво подбирался к нему, скаля клыки с мужской мизинец. Пока что он рычал, готовый вот-вот разразиться злобным лаем. Зарычал и Еремеев тем самым беспощадно уверенным вожачьим рыком, от которого Дельф всегда отворачивал голову, подставляя покорно шею, уязвимую яремную вену. Этот же кормленный человечиной зверь ничего подставлять не стал, лишь остановился, недоуменно наклоня круглоухую башку с волчьим раскосом. Не сбавляя грозного тона, Еремеев медленно двинулся вперед. Пес попятился, потом залег, как это делают кавказцы-волкодавы при приближении врага. У него была роскошная дистанция для боевого прыжка. Один мах — и странный голый человек сбит, опрокинут, придавлен, растерзан… Сзади закричали, кто-то бежал к ним, пес обернулся, и Еремеев швырнул в него скомканный комбинезон. С яростным всхрапом зверь вцепился в одежду, и в ту же секунду на всех четырех углах ограды вспыхнули ртутные лампионы. Но именно это и помогло рассчитать прыжок — на крышу будки, с нее на гребень забора, по счастью, не затянутый колючей проволокой. Переваливая на ту сторону высокого глухого щита, он успел заметить, как из коттеджа выскочил парень в камуфляжке с автоматом в одной руке и с поводком бультерьера в другой.
Продравшись сквозь кусты, Еремеев выбежал на манящую спасительной темнотой опушку. Свет мощной лампы позволял бежать осмотрительно, ни на что не натыкаясь, ни обо что не спотыкаясь. Но дальше началась сущая пытка. Бег в захламленном лесу в безлунную ночь не оставлял надежд на спасение. Еремеев резанул подошву об осколок стекла, и теперь за ним оставалась кровавая дорожка, по которой не то что бультерьер, но и его вожатый с фонарем в руке мог идти точно по следу. Это конец.
Еремеев задыхался — давно не бегал. «Боже праведный — спаси! Пошли речушку, ручеек, болотце!.. Прости за несуразность просьб моих. Но через пять минут меня догонят и я уже никогда Тебя ничем не озабочу…»
Вместо речушки Бог послал ему новый забор — из колючей проволоки. Еремеев приподнял не слишком туго натянутую нижнюю плеть и, ободрав лопатки, пролез невесть куда. Главное — не было леса. Впереди, далеко-далеко — не добежать, переблескивали огоньки не то жилья, не то стройки. Прихрамывая, он все же двинулся на них.
— Стой! Стрелять буду!
Душу холодом обожгло — обошли, загнали…
Лязгнул затвор автомата. Справа шагах в сорока вырос силуэт солдата в каске. Часовой!
Еремеев ринулся к нему с радостным воплем:
— Стреляй, родной, стреляй! Только спаси!.. — Он сам уже не понимал, что кричит.
— Стой, говорю! Псих ненормальный…
Только тут часовой разобрал, что нарушитель границы поста совершенно голый. Это придало ему уверенности.
— Давай назад… А то стрельну!
— Ты, браток, залегай! Сейчас стрелять будут, только с той стороны и в меня.
В рединах лесной опушки мелькал пятнистый свет фонарей. Совсем рядом, уже у самой проволоки.
— Слышь, друг, поднимай караул в ружье! — торопливо убеждал он часового. — Пальни вверх!
— Я щас пальну и не вверх… Марш с объекта!
В траве что-то стремительно прошуршало, мелькнула острая морда свинокрыса, и Еремеев взвыл от боли: в лодыжку впились острые зубы. Солдат полоснул короткой очередью по бультерьеру. Хватка ослабла, но челюсти мертвого пса пришлось разжимать руками. Еремеев скорчился и прилег почти у самых сапог часового. Под проволоку лезли двое. Их силуэты уже хорошо различались в предрассветном сумраке.
— Стой! Стрелять буду! — гаркнул и на них боец.
— Не гавкай, молодой! А то псиной завоняешь… Тут псих с дурдома сбежал. Давай его сюда.
— Марш с объекта! Стрелять буду!
— Это ты зря… Мы ж с милиции. Психа ловим. Голяком сбежал. Его собачка наша задержала. А ты песика прибил… Нехорошо.
— Не приближаться! Стрелять буду на поражение!
— Я и сам пальнуть могу. Вишь какая игрушка… Сдай нам психа и лады!
Часовой залег, выставив автомат. Это был мальчишка лет девятнадцати… Длинная очередь разорвала редеющую ночь. Горячие гильзы брызнули в Еремеева. Он сжался в ожидании ответной пальбы.
— Дундук хлебаный в гроб! — нещадно матерясь, преследователи в камуфляжках полезли под проволоку. К посту бежал караул…
«Господи, хоть где-то служба правится…» — умильно подумал Еремеев, прислушиваясь к гулкому топоту.
