Татьяна Устинова - Сразу после сотворения мира
– Я вытащу.
Они посмотрели друг на друга внимательно и серьезно.
Потом Элли поднялась, и Плетнев всерьез решил, что она сейчас уйдет. И перепугался.
– Ты куда?!
Элли из Изумрудного города обошла его, помедлила и села к нему на колени. И поцеловала в губы, сильно прихватив затылок узкой и крепкой ладонью.
В голове стало темно и тоже очень жарко. Кто-то сказал, что вода сегодня прохладная. Плетнева как будто полили кипятком, от которого горела кожа и все внутренности.
И вообще это была не вода, а горючая смесь, которая занялась разом, с ходу, как пожар в лесу, и чтобы его потушить, нужны были какие-то природные первобытные средства, ливень, ураган, град.
– Не трогай меня, – сказал Плетнев, потому что она его трогала, и ему было больно. – Я не хочу. Не могу.
– Я тебя не трогаю, – сказала Элли, трогая его. Потянулась и укусила за ухо.
Все первобытное, что мелькало в мозгу Алексея Александровича, возможно, было только с ней и только сейчас, но что-то его останавливало, мешало, и, открыв в очередной раз глаза, он с трудом сообразил что именно.
…Ах да. Мы же сидим на мостках на деревенском пляже.
Мы просто сидим на мостках и целуемся у всех на виду.
Ему было наплевать, на виду или нет, он понял только, что здесь нельзя. Никак нельзя.
А где можно? И как попасть туда, где можно?..
Внутри горело все сильнее, и больно было невыносимо, и он все силился понять, что же теперь делать.
Кажется, раньше он умел думать. Но кто же знал, что так получится?!
…Как, как получится? Еще ничего не получилось.
– Элли, я не могу. Я не хочу.
– Ты первый начал.
– Да. – Он укусил ее за шею и прижал еще сильнее. Она двигалась у него на коленях, жила, дышала, и всего этого оказалось очень много, гораздо больше, чем он мог вынести.
– Элли, нам надо… куда-нибудь.
– Ты уверен, что нам… надо?
Он кивнул, чтобы не говорить. Говорить было трудно.
Она немного отодвинулась и посмотрела ему в лицо.
У него горели щеки, и морщины под глазами стали виднее, как будто от сильных душевных переживаний, и лоб блестел, и губы стали очень темными, и короткие волосы торчали в разные стороны.
И она все поняла.
Вряд ли он сам сообразил бы, что делать, и вряд ли решился, но у него была она – Элли из Изумрудного города!..
Она вздохнула, осторожно слезла с его коленей и принесла ему джинсы.
– Наверное, лучше прямо здесь надеть. Неприлично.
Плетнев посмотрел на нее – солнце светило ей в лицо, и волосы горели и переливались, – перевел взгляд на джинсы и захохотал.
Потом он скатал джинсы в ком, кинул в нее, она неловко поймала, плашмя плюхнулся в воду и немного поплавал.
Надо сказать, помогло не очень, но все-таки!..
Он выбрался из воды и с трудом натянул застревающие штаны. Она стояла и смотрела.
– Отвернись, – велел Плетнев.
– Не хочу, – сказала Элли.
Он бросил застегивать проклятые «болты», они с размаху обнялись и много раз быстро поцеловались, он прижимал ее к себе, забравшись руками под майку с вытянутой ослиной мордой и остатками Эйфелевой башни.
Потом он подхватил велосипед зятя Виталия и повел, и Элли придержала перед ним калитку.
Его счастье проводило их глазами.
Плетнев был уверен, что катание на велосипеде в такой неподходящий момент остудит обоих – уж его-то точно, он ведь не темпераментный грузинский красавец! – и неловкость, неуместность и непонятность ситуации зальют из мощных брандспойтов пожар в первобытном лесу, но где там!..
Неловкость, неуместность и непонятность даже приблизиться к пожару не посмели!
Затолкав Элли в дом, Плетнев первым делом замкнул дверь на щеколду, зная привычку приветливых соседей ломиться к нему по любому поводу, громко вопрошая: «Леш, ты дома? Или тебя нету?» Он замкнул грохнувшую дверь, и сразу стало тихо, непривычно тихо, странно тихо.
Он подхватил свою Элли, приподнял, подержал над собой, рассматривая снизу вверх ее лицо и необыкновенные волосы, – внутри полыхнуло, и горючая смесь плеснула дальше и шире.
Он содрал с нее майку с ослом и мокрый купальник, под которым она была холодной и влажной, и его собственные джинсы с плавками внутри куда-то делись, и первобытность, которая была единственным спасением, наконец-то одержала победу!
Цивилизации пришел конец.
Ему некогда и невмоготу было разбираться со своими чувствами, да и с ее тоже, ему хотелось заполучить ее немедленно, всю целиком, оценить, попробовать, понять, какова она на вкус – везде.
Чем дальше он продвигался по пути узнавания, тем сильнее горело внутри, и от жара истончилась и болезненно натянулась кожа. Он молчал, потому что разучился говорить, и она молчала тоже, он только слышал, как она дышит.
Он так и не понял, какое у нее тело, он понимал только, что должен взять, присвоить, разодрать, лучше всего разложить его на молекулы и забрать эти молекулы себе, все до одной, и тогда, может быть, из сгустившихся туч грянет ливень и потушит пожар.
Кажется, она засмеялась, но он не обратил внимания.
Не было никакого «до», а «после» вообще не существовало, только – здесь и сейчас.
Здесь и сейчас Плетнев понимал, для чего живет – для того, чтобы завладеть этой женщиной, как рабыней, отныне и навсегда. Здесь и сейчас он знал, как все понятно и просто – он есть, и она есть, а больше ничего нет и не надо. Здесь и сейчас он чувствовал свою первобытную силу – и радовался ей.
– Да, – сказал он в ухо Элли. – Да, да!..
Когда полыхнуло так, что не стало ничего вокруг – ни его, ни ее, только жар и свет, – он, кажется, зарычал в последнюю секунду, а потом умер, но оказалось, что не умер.
– Я не умер? – на всякий случай спросил он, глядя в потолок.
– Только что ты был жив, и даже довольно… бодр.
Плетнев захохотал и охнул от боли в спине.
Потом он решил, что нужно выяснить все до конца.
– А где мы?
Элли приподнялась из-за его плеча и огляделась.
– Мы у тебя дома, на диване.
– Хорошо, – сказал Плетнев. – Хорошо, что мы не вломились в чужой дом.
– Да, – согласилась Элли и опять легла. – Вот была бы история.
Так они лежали и молчали, и Плетнев улыбался.
…Вот история!.. В поединке цивилизации и первобытности счет равный, два – два.
И какие-то картинки стали мерещиться ему: странный лес, катящиеся повозки, запряженные неповоротливыми волами, а может, единорогами, женское платье, мелькающее между деревьями, дивные цветы, накинутое лассо, испуганные глаза, взметнувшиеся юбки, сила и страсть, требующая немедленного удовлетворения…
Оказывается, бывает и такая.
Оказывается, бывает так, что не нужно и не важно прошлое и не интересно будущее, а есть только здесь и сейчас, и оно не подведет, потому что оно – есть…
Он понял, что спал, только когда проснулся.
Он проснулся, улыбаясь от счастья и от того, что ему прекрасно спать просто так, среди дня – невиданное дело, он даже и по ночам не спит. Впрочем, когда в последний раз он не спал ночью?..
Он повернулся, пристраиваясь поудобнее к своей первобытной женщине, которая тоже спала, разметав по дивану первобытные волосы, и положил руку как-то так, что спать моментально расхотелось, а захотелось немедленного удовлетворения невесть откуда взявшейся первобытной страсти.
Плетнев захохотал.
Диван заходил ходуном.
– Ты что?
– Я тебя хочу, – сказал он в маленькое, красное, горячее ухо, раскопав его под волосами.
– Как?! Опять?!
Она повернула голову, распахнула глаза и уставилась на него. От волнения он перестал хохотать.
– Я вообще-то цивилизованный человек, – стал оправдываться он зачем-то. – Со мной просто случилось что-то.
– И со мной, – призналась Элли и тоже положила руку так, что горючая жидкость моментально опрокинулась, разлилась далеко и широко и деловито подбиралась к тому месту, где еще тлело после недавнего пожара.
Вот-вот вспыхнет.
– Мы же взрослые, – жалобно проскулил Плетнев.
– Ты думаешь?
– Мы же можем себя контролировать!
– Ты уверен?
– Мы же должны…
Не придумав, что именно они «должны», и не в силах сдержаться, он стал целовать ее лицо, шею, грудь, неожиданно оказавшуюся великолепной, как на полотнах… Он все время забывал фамилии художников!..
Через несколько секунд он забыл вообще обо всем на свете, потому что ничего на свете и не было. Мир вновь стал первобытным, диким, только нарождающимся, со всполохами надвигающейся грозы и ревом урагана.
В следующий раз он проснулся, когда за окнами вовсю вечерело и с улицы кто-то кричал призывно:
– Ле-еша! Ле-еш!..
– Меня нет, – пробормотал Плетнев, как он всегда говорил секретарше.
– Никого нет, – сонно согласилась Элли из Изумрудного города.
– Мне кажется, вечер наступил.
– М-м-м?..
Она повозилась, подтянулась и вся легла на него, теплая, гладкая, выпуклая, довольно тяжелая.
…Я присвоил ее, и теперь она моя. Она моя собственность, мое владение, моя наложница, моя рабыня. Все молекулы, из которых она состоит, – мои. И я могу разбирать их и складывать, как только мне заблагорассудится и в любом порядке. Потому что она моя.
