Семь способов засолки душ - Вера Олеговна Богданова
В коридоре висело зеркало в толстой раме из серебряного пластика. Мне нравилось в него смотреться. Когда никто не видел, я красила губы маминой алой помадой и позировала, будто я — актриса на красной дорожке в Голливуде. Ты сейчас наверняка смеешься. Помада мне, между прочим, шла.
Я покрутилась перед зеркалом, обернулась на него, приняв красивую позу. Другая Ника в зеркале обернулась чуть позже, покачала головой и указала пальцем на входную дверь.
Спустя миг в дверь постучали. Снаружи был отец.
Правда, он к тому моменту был мертв уже два года.
С зеркалами всегда чудилось всякое. В конце концов мама выкинула их все, оставив лишь в своей комнате и в ванной, — маленькое, сбоку от раковины, потому что, когда оно висит над ней, мне сложно умываться. Я намыливаю лицо или наклоняюсь, чтобы ополоснуть его, а сама жду: вдруг, когда я выпрямлюсь и загляну в зеркало снова, за спиной будет стоять кто-то еще? Или мое лицо будет другим. Или другая Ника укажет на дверь, и замок щелкнет, открывшись. Чем меньше отражающих поверхностей в квартире, тем лучше.
Иногда я слышала, что в дверном замке поскрипывает ключ. Иногда — что дверь приоткрыта, а в щели за нею темнота еще большей плотности. Я смотрела на ту щель, а через щель на меня смотрело что-то, кто-то.
Были машины, которые подолгу стояли у нашего дома. Из них никто не выходил, а после они просто уезжали.
В Староалтайске до переезда были странные люди, которые звонили в дверь и предлагали помощь. Мама не открывала, заглядывала в глазок и отходила. Она их презирала. Тараканы, тихо говорила. Предатели.
В Омске было куда спокойнее. Там мы поселились в двухкомнатной квартире, похожей на нашу старую. Недалеко был диспансер, в нем неплохие врачи. Много чего было — и много чего не было.
С Дагаевым мама всегда говорила «мы»: «мы подумали и решили» значило, что он решил, а она доносит его решение до адресата. Она говорила его фразами, жила по его графику и не желала обсуждать его преступления. До сих пор делает вид, будто ничего не произошло, заметил, да?
Но в Омске от маминого «мы» осталась только буква «ы».
Мама скучала по отцу. На тумбочке в ее спальне стояло фото отца в тюрбане, с разглаженным отретушированным лицом. Мама выискивала во мне его черты, подмечала, когда я потягивалась как отец или моргала так же. Предлагала меня накрасить. Возиться с косметикой мне было неинтересно, и, когда я отказывалась, мама говорила: поразительно, как же ты себя не любишь.
Она ходила со мной к врачам, не давала мне вставить и слова. Она лучше знала, как у меня болит голова и что мне помогает. Один раз ворвалась в кабинет — думала, мы с психиатром что-то от нее скрываем. У меня тоже в тот момент разыгралась паранойя, я перестала понимать, действительно ли в кабинете сидит врач, а если и сидит, то вдруг мы правда что-то замышляли?
Мама любит контролировать, так она чувствует себя спокойнее. Но властных мужчин она любит сильнее — спасибо всем духам, выдуманным и настоящим.
Китаев снова появился в нашей жизни в две тысячи десятом. Мне только исполнилось шестнадцать.
В день нашей встречи мне разбили нос. Я сбежала с уроков, сидела на заднем дворе, и ко мне прицепились девчонки из параллельного. Обзывали по-всякому, приставали, потому что считали меня странной. Они не знали про Дагаева, так что было не так больно. Те девочки меня толкнули, я упала, и они сбежали — то ли испугались вида крови, то ли мужчины, который подошел.
— Давай-ка я отведу тебя домой, — сказал он. — Я друг твоей мамы. Зови меня Толей.
Он протянул мне руку.
— Я помню, как тебя зовут, — сказала я и встала сама. До дома шла, держась от Китаева чуть в стороне, чтобы, если потребуется, сразу бежать. На этот раз отец меня не спас бы. Но Китаев вел себя спокойно, лишь поднялся со мной до квартиры и рассказал матери, что произошло — звучал его рассказ так, будто он отбил меня как минимум от группы гопников. Мама даже прослезилась и позвала его пить чай.
Китаев стал нас навещать. Говорил, что по делам в Омске, но дела его всё не заканчивались — как не заканчивались продуктовые пакеты с красной икрой, цветы и деньги в конвертах. Он рассказал маме про записанные на нее и на меня активы. Она тут же уволилась из гостиницы и заявила радостно, что теперь работать вообще никогда не будет. Великий дух нас спас, Ника, я знала — он придет. В юридических вопросах она не шарила и, если бы не Китаев, не полезла бы выяснять, так и сидела бы за стойкой регистрации. Он стал для нее посланником отца. Наш спаситель, так она сказала мне однажды и помолилась за Китаева на кухне.
Он беспокоился о моем здоровье, спрашивал, обследуют ли меня регулярно. Примерно в то же время головные боли усилились. Один раз меня накрыло конкретно: вместо произнесенных слов я слышала лишь приглушенный стук, словно в животах у говорящих прятались бубны. Меня увезли в больничку. Китаев долго беседовал с мамой за закрытыми дверями, в чем-то убеждал, мама выходила с заплаканным лицом. В итоге очень быстро комиссия и суд постановили, что мне нужен опекун — и после совершеннолетия. Всегда.
Китаев как-то пришел в гости, когда мамы не было дома. Сели пить чай — мама меня учила, что любого гостя нужно напоить, даже если этот гость тебе противен. Так положено. Китаев начал издалека, о погоде, природе, жизни в Омске, врачах, и наконец задал неожиданный вопрос: где мне будет лучше, в Староалтайске или в Омске? Я, конечно же, сказала, что мне нравится в Омске.
Хорошо, сказал он, тонко улыбаясь. Я понял.
Когда мне исполнилось восемнадцать, мама уехала с ним — «мы посоветовались с Толей и решили», так она сказала. Я была ему за это благодарна. Я была им в тягость, они мне тоже. Жить одной приятнее. К ним в гости я не ездила — во-первых, мне страшно. Это мне передалось от мамы: она не летала
