Жизнь наоборот - Галия Сергеевна Мавлютова
— Помогу! Пишите заявление. Вот бумага. Ручки нет, — она порылась на столе и сразу нашла пишущую ручку.
Значит, Воронцов разыгрывал драму со стержнем. Ещё тот артист. У него полно новых ручек. Хоть трагедию пиши, хоть комедию, хоть новый роман, а хочешь — заявление в полицию с просьбой о помощи.
— Держите! Она пишет.
Священник быстро написал заявление, пробежал глазами текст и улыбнулся, словно с плеч свалилась тяжёлая ноша.
— Так-то лучше будет, — сказал он и ушёл, шурша полами рясы.
Алина отправилась на поиски Воронцова, но его в отделе не было. Дорошенко сказал, что Дима отправился на пьянку.
— Премию обмывать пошёл. Он Илью Крестителя захватил. Пять грабежей поднял, — Слава поднял кверху большой палец.
— Ты прямо как римский сенатор, — съязвила Алина, — тебе тоже в термы надо. Причём срочно. Обмыть чего-нибудь.
— Чего? — грозно приподнялся в кресле Дорошенко.
— Язык твой обмыть надо. Сходи-сходи в термы-то, а то опоздаешь, — она успела выскочить за дверь.
Вслед ей полетели наручники, валявшиеся на столе у Дорошенко в большом количестве. Алина прикрыла дверь, с удовлетворением послушала грохот металла, прицокнула языком и пошла по коридору, плавно качая бёдрами.
* * *
Стильный новодел органично встроился в центр города. Низкий заборчик с металлическими прутьями плотно окружал небольшой дворик.
«А неплохо живут святые отцы, совсем неплохо», — восхитилась Алина, но тут же поняла, что ошиблась.
Дом под девятнадцатым номером расположился рядом с новоделом. Или, наоборот, новодел присоседился к нему. Алина осмотрела ухоженный петербургский дворик без забора. Чистенько, у деревьев здоровый вид, кустарник аккуратно пострижен. Скамейки удобные. По периметру двора, как солдаты в карауле, выстроились фонари. Качели, песочница, ни одного окурка. Четыре урны. Неплохо для городского дворика. А вот и кумушки у подъезда. Сидят, переговариваются, наверное, вспоминают рубль периода его ранней молодости. Пока Алина придумывала повод для беседы — не будешь же просто так приставать к болтушкам, — одна из кумушек ушла, тяжёло волоча тяжёлую сумку. Алина присела на скамейку и обратилась к пожилой женщине, только что оставшейся без собеседницы.
— Лето уже проходит, — пожаловалась Алина, обращаясь к деревьям.
— Да, какое-то поганое нынче лето: то ливни с грозами, то солнце палит — не поймёшь, как одеться, чтобы выйти погулять. А вы к кому?
— Да так, — пожала плечами Алина, — к ветеринару иду. Устала. Присела отдохнуть.
— А у вас тоже собака? — вцепилась в неё женщина.
Лет шестидесяти, с виду опрятная, волосики приглажены, губки подкрашены. Явно молодится тётенька. И для кумушки с лавочки возрастом не вышла. Уже с ярмарки идёт, но на полпути остановилась, хоть и дорога с горки вниз.
— Была, — вздохнула Алина, — была! Съела чего-то и умерла. Сдохла!
— Отравили! — убеждённо заявила женщина. — У нашего батюшки тоже пса отравили. Вывел на прогулку, пёс схватил кусок мяса — вон там, за баками — и захрипел. Батюшка теперь аж сам не свой, так переживает.
Алина глянула на мусорные баки, обычные, на колёсиках. Детская площадка. Всё просматривается. В доме есть балконы. Мало, но есть.
— А кто мог отравить? — встрепенулась Алина, подвигаясь к женщине.
— Кто ж его знает, люди разные живут на белом свете, — покачала головой женщина. — Я не видела, я ещё работаю. Вот с работы притащилась — еле дышу. А утром на работу собираюсь, ни до чего дела нет. В окна не выглядываю. Не знаю…
— И я не знаю, — сказала Алина, мысленно подсчитывая количество квартир в доме.
В одном парадном десять да в другом столько же, а всего их четыре. Значит, сорок. Ох уж эта арифметика!
— Не знаю, что с вашей собакой случилось, а с батюшкиным псом Люська расправилась. Знаю я её, знаю, та ещё кобра!
— А кто эта Люська? — растерялась Алина.
Только что собралась обходить сорок квартир, чтобы разгадать страшную загадку, как разгадка сама собой наружу вылезла.
— Из десятой квартиры. Она в аптеке работает. И в церкви ошивается. Как раз в той, где отец Александр служит. Она свечками торгует, в церкви дежурит, когда и приберётся, а когда на подхвате. Это она! Эта гадюка Люська!
— А с чего бы ей травить бедного пса? Если она в церкви дежурит, значит, батюшка её привечает, — удивилась Алина.
— Да мало ли, знаете, в душу не заглянешь, — замахала руками женщина. — Люська — она паскудная баба. Мужа похоронила два года назад, потом подружку себе завела. Люди собак заводят, а она подругу. Так с Нинкой на пару и ходят. Да вон они идут. Две кошёлки.
Алина скосила глаза. Они появились из-за угла. Не женщины, не старушки, не тётки — две дамы, свернув с улицы, направились во двор. Именно дамы. На головах у обеих накручено что-то невообразимое: то ли стожки сена, то ли снопы соломы. Глаза ярко накрашены, губы алые с чёткой обводкой. Яркий макияж идёт впереди них, словно обгоняет, напоминая людям, чтоб дорогу дали. А то ведь две дамы идут. Расступись, толпа!
— Вот эта, сбоку, прихрамывает, она и есть Люська из аптеки. Приторговывает лекарствами. Приработок у неё такой.
— А Нинка где работает? — спросила Алина, глядя на Люськину напарницу.
Словно бы видела она когда-то эту женщину, но где, когда и при каких обстоятельствах не вспомнила. Потом поняла, что это дежавю. Со всеми бывает.
— Не знаю, — махнула рукой Алинина собеседница, — болтается где-то. Нинка у Люськи часто бывает. Одно время жила у неё. Потом съехала. Может, ремонт делала у себя в квартире.
— Замужем?
— Нинка-то? Вроде нет. Был бы муж, разве бы позволил болтаться по чужим домам. Нет. Не замужем, точно. Тоже паскуда. Ладно, заболталась я тут с вами, пойду уже, — заторопилась женщина, явно не желая здороваться с двумя подружками.
Алина осталась сидеть на скамейке, испепеляемая гневными взглядами двух женщин: не то бабушек, не то девушек. Обе прошли мимо, не забыв прошипеть проклятия, предназначенные специально для ушей Алины. Чего там только не было: и лярва, и проститутка, и выдра и много ещё чего, что нельзя передать словами, даже печатными. Алина почувствовала, как загорелись уши, щёки и нос. Впрочем, нос разгорелся в последнюю очередь,
