Александр Щелоков - Героиновые пули
В управлении Федоткина не любили, но принимать решения о лишении его аккредитации никто не рисковал. «Московский курьер» был газетой беспардонной, горластой и попадать в список её врагов никому не хотелось.
Богданов органически не переваривал журналистов. Особенно криминальных репортеров. Эти недоноски считали, что способны разобраться во всех проблемах и главное — верили, что, окажись они на месте практиков, сумели бы все вопросы утрясти и решить без особых усилий. А сами писали глупости вроде того, что раскрытие преступления стало очередной победой молодого следователя уголовного розыска. Хотя таких следователей в розыске не существует.
Мало того, эти писаки всегда старались раскопать кучу, от которой пахло покруче, нежели от других и начинали её расковыривать.
Надолго Богданов запомнил встречу из известной журналисткой из столичных «Известий». Это была симпатичная второй молодости дама, которая прониклась крутой верой в свою высокую значимость в духовном воспитании членов социалистического общества и держалась высокомерно, строго официально. Еще бы — слева над мощной титькой, утянутой неким подобием подпруги, красовалась пластиковая карточка с фотографией, фамилией владелицы и названием газеты.
Богданов, в то время молодой лейтенант, был уже в достаточной мере искушен в человеческих отношениях и легко определил, что дама в некоторых вопросах покладиста и даже, если положить ей на колено руку, шокированной не будет.
— Вспомните самое смешное событие в вашей службе. — Мадам задала вопрос и придвинула ко рту лейтенанта Богданова черную блямбу микрофона, как соску младенцу.
Самое смешное? Ха-ха! Это он тогда подумал про себя.
И в самом деле было над чем посмеяться. Будучи курсантом милицейского училища, Богданов и его напарник патрулировали улицы. Шли в аккурат по Конюшковскому переулку. Стоял ноябрь. С Москва-реки дул пронизывающий холодный ветер. В лицо мело колючим снегом. Они двигались, прикрывая лица рукавицами.
Внезапно от одного из домов им навстречу бросилась женщина. Дрожа и задыхаясь от волнения и страха, она рассказала, что её только что ограбили. Она по делу вошла в подъезд дома, там на неё кто-то напал и вырвал из рук сумочку с деньгами и документами.
— Пошли.
По молодости Богданов был смел и решителен. Он первым вошел в подъезд дома, который указала дама. Зажег фонарик. Пошарил им по сторонам, отыскивая следы злоумышленника. И обнаружил его самого.
Под лестницей на спине лежал в дымину пьяный бомж. Видимо, он забрался в подъезд, чтобы скоротать холодную ночь под батареей парового отопления. Все лицо и грудь мужика были заляпаны желтой кашей, похожей на горчицу. Острый запах меркаптана свидетельствовал об органическом происхождении вещества. Рядом с бомжем валялась черная сумочка из искусственной кожи, тоже изрядно перепачканная «горчицей».
В том, что рассказала пострадавшая милиционерам что-то явно не вязалось. Пришлось её допросить. Правда оказалась смешной и дурацкой.
Дама призналась, что возвращалась из гостей, когда по дороге её прихватил разбушевавшийся кишечник. На морозе облегчить свои страдания она не рискнула. Вошла в подъезд, забралась в уголок под лестницу и присела там. Все, чему не хотелось оставаться в организме, изверглось наружу и попало точно на лежавшего на полу бомжа. Тот инстинктивно, защищая себя от обделывания, махнул рукой и выбил сумочку, которую держала мадам…
Рассказывать журналистке этой истории Богданов не стал. В служительнице самой свободной в мире социалистической прессы он узнал ту самую «пострадавшую», жертвой расстройства желудка которой оказался неприкаянный бомж.
Федоткин вошел в кабинет уверенным шагом.
— Здравствуйте, товарищ полковник.
Газетный мальчик отчаянно гыркал, произнося звук «р». Богданова грассирование всегда раздражало. В деревне, где он вырос, картавость считали болезнью и от любого, кто р-рыкал, старались держаться подальше. Став горожанином и получив образование, Богданов пытался преодолеть инерцию деревенских предрассудков и однажды, в разговоре с бабушкой пустил в ход тяжелую артиллерию политической аргументации:
— А Ленин? Он картавил, и что? Больной был?
Бабушка, Пелагея Петровна, подперла тогда кулачком щеку, походившую на печеное яблоко, поморгала и, не задумываясь, ответила:
— А то как? Самый как ни есть больной от прирождения…
Этот ответ сломил Андрея, и он принял деревенское отношение к картавости как к проявлению нездоровья, которое другим способом обнаружить нельзя. Рыкающие люди стали его раздражать, а общаясь с ними, он никогда не терял настороженности.
Гостя Богданов встретил радушно: встал из-за стола, пожал руку, провел к гостевому столику. Тут же осведомился:
— Чай, сок?
Богданов посмотрел на журналиста и, не ожидая его решения, подвинул к нему большой бокал из дымчатого стекла, наполненный апельсиновым соком. Сок был из холодильника, и бокал аппетитно запотел.
Себе Богданов взял с подноса широкогорлую чашечку золотистого чая.
— Вы знаете, Игорь… Можно я буду вас так называть? Спасибо. Так вот я давно слежу за вашим творчеством. Очень давно…
Федоткин работал в «Московском курьере» меньше года, но признаваться в этом и поправлять полковничье «давно» ему не хватило духу. Он только кивнул и отпил из стакана глоток соку.
— Иногда, — и в это вы, наверное, не поверите, — Богданов говорил с большой убежденностью, — я ловлю себя на мысли, что будь на вашем месте, писал бы точно так же.
— Спасибо.
Федоткин ожидал чего угодно — гневной отповеди, начальственного брюзжания, отказа в аккредитации и был ко всему этому готов. Служба изучения общественного мнения предупреждала редакцию о негативном отношении милицейских чинов к газетным публикациям. Поэтому «спасибо» из уст журналиста прозвучало совершенно искренне.
— Не за что. — Богданов улыбнулся. — Думаю, что для вас не будет открытием, но все же скажу… Вы смелый человек, Игорь.
Федоткин похвалы любил, но при этом умел выглядеть скромником.
— Обычный, товарищ полковник. Вот вам действительно приходится рисковать. Когда идешь брать банду…
— Это не та смелость, Игорь. Совсем не та. На банду для меня бывает сходить легче, чем сказать в глаза правду своему начальнику.
Федоткин своему начальнику тоже предпочитал правды не говорить, но похвалу воспринял с открытым сердцем.
— Вы преувеличиваете.
— Нисколько. Вон как вы смело и замахиваетесь на такие высоты власти…
От удовольствия у Федоткина покраснели уши.
— Такая у меня работа.
— Бросьте, не скромничайте. Конечно, я понимаю, ваши материалы перед публикацией прочитывает юрист, чтобы вас не подловили на слове и не потащили в суд. Но ведь существует угроза физической расправы. Разве не так?
Федоткин надулся петушком.
— Грозили, и не раз…
— Вот это я и называю смелостью.
— Спасибо, Андрей Васильевич. Я думал, что у вас обо мне другое мнение…
— Видите ли, Игорь, вы натура цельная. Что думаете — то и пишите. А мы — чиновное племя — склеены из двух половинок. Одна — казенная, другая — моя личная. Как человек, я бы с удовольствием рассказал вам немало полезного и интересного. Но казенная моя часть сделать этого не позволяет. Нельзя, и все тут. Я ведь давал присягу. Обязан соблюдать требования десятков инструкций. Как человеку вы мне нравитесь. Как чиновник, который стоит на страже авторитета милиции, я, конечно же, не одобряю многое из того, что вы пишите…
Федоткин смотрел на Богданова с изумлением. Полковника он обычно привык видеть на разного рода пресс-конференциях и брифингах. Тот сидел за столом с мрачным видом, слегка кривил уголки губ, когда все смеялись, и вообще производил впечатление замкнутого и неинтересного человека в себе. И вот вдруг открылось, что полковник не просто чиновник, он — личность, причем интересная, глубокая. Особенно поразило журналиста то, что Богданов знал его творчество, следил за ним.
И все же, ещё не решивши как себя держать дальше, Федоткин спросил:
— Какая из ваших половинок сейчас беседует со мной?
Богданов захохотал. (Ну и ну! Он даже смеяться умеет!)
— Молодец, Игорь! Уел. Один ноль в вашу пользу. К сожалению, на половинки я не делюсь. Всегда един в двух лицах. Такой ответ устроит?
Федоткин заулыбался. Он уже понял — с ним общается та половинка полковника, которую он сам назвал личной. В миг растаяла напряженность, которая не оставляла его с момента, когда он переступил порог этого кабинета, пришла приятная расслабленность, возникло чувство комфорта.
Богданов тем временем продолжал удивлять.
— Если вы позволите, Игорь, я вас и покритикую. Не все же медом потчевать, а?
Федоткин подобрался. Что-то загадочное скрывали слова полковника, а выяснять загадки было одной из черт журналиста.
