Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени
— Нет, Володя, шпионом его вы назвали. Я же употребил слово соглядатай. И я действительно сказал, что он курил папиросу.
— Не папиросу, а самокрутку, — уточнил Ульянов. — И табачился он там каким-то очень уж ядреным самосадом. Вы этого шпиона, видно, сильно встревожили, раз он, выбегая из квартиры, обронил свой кисет и не заметил пропажи. Кисет я обнаружил на полу. Сунул туда пальцы в надежде что-нибудь найти, но ничего, кроме табака, не обнаружил. Вот вам и запах…
Помолчав немного, я напомнил Владимиру:
— Прежде чем вы отлучились, мы говорили о цветах.
— Да, цветы! — воскликнул он. — Именно! Как раз над их загадкой я и ломал себе голову перед сном.
— Разве это загадка? — Я решил слегка подыграть Владимиру и изобразил простодушие — или мне показалось, что я его изобразил. В любом случае, театральности я добавил совсем чуть-чуть. Многие вещи я не понимал вовсе, и непонимание это было вполне чистосердечным. Может быть, даже наивным. — Цветы возле тел могли появиться по самым разным причинам. Скорее всего, случайность или совпадение. Вот страничка с опечатками — действительно загадка. Мало того что книга с особенностями… Помните, приказчик Петя так и сказал — мол, есть там особенности? Наверное, он как раз нумерацию страниц имел в виду, не иначе. Но, помимо этого, почему-то некоторые строки в списке опечаток отчеркнуты карандашом, и еще галочки поставлены. Что-то же это означает, верно?
— Может быть, означает, а может быть, и нет, — задумчиво, но вместе с тем едва ли не равнодушно произнес Владимир. — Мы к этой книге еще вернемся, только чуть погодя.
— Или вот, — продолжил я, — этот самый соглядатай. Что ему надобно? Какая связь между тем убийством на пароходе и — нами? Вернее, мною, ведь вас там не было. Зачем-то ему хочется знать, куда я хожу да что делаю, верно? Ежели б не то, как именно умер Ивлев, я бы счел, что мой сегодняшний супротивник, — я потрогал желвак на лбу, — никак с прочими делами не связан. Но — аффекцио кордис! У Ивлева, у Сахарова, у Неустроева… А вы говорите — цветы, загадка цветов. Почему же из того, что рядом с телами обнаружены были веточки сирени, вы решили, будто убийца — не один, будто злоумышленников было несколько? И, кстати, у тела Ивлева, по-моему, ничего не нашли, — добавил я.
На последнее замечание Владимир лишь пожал плечами. И упрямо продолжил:
— Насчет супротивника вашего вы все правильно подметили. Но цветы меня все равно озадачивают. Они ведь явно что-то означают. Во всех случаях, как вы сами только что подчеркнули, сирень. Призадумайтесь, Николай Афанасьевич, если отбросить мысль о совпадении или случайности, что за этим может скрываться? Ведь мы с вами уже хорошо поняли, что никаких совпадений тут нет. И случайностей тоже.
— Ах, Володя! — Я тяжело вздохнул и покачал головою. — Вот уж сколько часов пытаюсь я понять, что все это означает!.. Конечно же, делинквент наш… Я по-прежнему говорю о нем в единственном числе, потому что ваше давешнее «они» для меня пока непостижимо… Так вот, делинквент наш делает все словно бы по уставу… — Тут я запнулся, ибо само слово это «устав» и то, что убийца действовал словно бы «по уставу», то есть собственное мое предположение, высказанное вслух, испугали меня по-настоящему. — Боже мой, — пробормотал я. — Боже мой, Володя, да неужели же…
Владимир нахмурился.
— Что — неужели? Что? — спросил он требовательно. — Говорите же, Николай Афанасьевич, что такое страшное пришло вам в голову? Вы побледнели даже! — Он привстал со своего места и с особенным вниманием всмотрелся в мое лицо.
— Послушайте, Володя, — сказал я хриплым от волнения голосом, — он действует так, словно обязан вершить свои дела определенным манером, а не иначе. Как я уже сказал — по уставу. Непременно близ книжного магазина — или даже на складе книжного магазина. И — цветы! Вы же сами сказали — цветы!
— Цветы, — повторил Владимир. — Так что, по-вашему, цветы?
Я подумал немного.
— Ветка сирени, — произнес я, размышляя вслух. — На месте убийства непременно остается ветка сирени. Так ведь это же знак! Вы ведь нечто подобное имели в виду, Володя? Говоря о цветах, вы как раз и обратили внимание на то, что это знак. Символ… — Последнее слово я уже прошептал. — Верно?
Владимир вновь откинулся на спинку стула. Руки он заложил за голову. Лицо его разгладилось и даже обрело привычное слегка насмешливое выражение.
— Что ж вы замолчали? — спросил он, глядя в потолок. — Вы ведь уже и сами как будто бы догадались, что именно я подразумевал. Так уж договаривайте, Николай Афанасьевич, договаривайте!
— Извольте, договорю, — твердо произнес я. — Коли все убийства совершены были словно бы по уставу, по некоему предписанию, которое строгонастрого указывает, что убийца должен действовать так, а не иначе, стало быть… — Мой голос пресекся, но я все же выправился и закончил с прежней твердостью: — Стало быть, мы имеем дело с преступным тайным обществом! Потому и сказали вы — «они», а не «он».
Сказал — и сразу на душе стало легче. Все же появилась какая-то определенность. Среди смутных и путаных арабесок я разглядел хоть одну четкую линию.
— Володя, в Самаре действует законопреступное тайное общество! — повторил я со всей уверенностью, на которую был способен. — И наш долг — убедить в этом власти. Не только ради спасения моей дочери, но и для того, чтобы оградить общество от этого зла.
— Те-те-те! — сказал Ульянов насмешливо, скосив на меня узкие свои глаза. — Эк вы сразу подхватились, дорогой господин Ильин! Общество оградить… хм… да. И как вы себе это представляете? Ах, понимаю. Убедить власти. Ну-ну. Так и вижу — мы приходим в судебное присутствие, к следователю Ивану Ивановичу Марченко, и объявляем ему, что в Самаре действует законопреступное тайное общество! И что же мы выкладываем перед ним в качестве доказательств существования оного?
— Но вы же сами… — обескуражено произнес я.
— Да, — ответствовал Владимир весьма серьезно. — Да, Николай Афанасьевич, тысячу раз — да! Я тоже полагаю, что нам противостоит не один преступник, а несколько. Но мне не хотелось бы прямо сейчас, исполнившись feu sacr?[38] во всем теле, бежать к представителям властей и предъявлять им то, чем мы сегодня располагаем. А располагаем мы с вами, многоуважаемый Николай Афанасьевич, все больше собственными умозаключениями. Я-то полагаю, что они верны, но убедим ли мы в том власти? Ну вот хоть того же упоминавшегося мною следователя Марченко?
Я молчал. Разумеется, Владимир был прав. Он вздохнул, наклонился вперед, утвердил локти на столешнице.
— Прежде чем идти в суд, нам надобно самим выяснить все, что только возможно, об этих… об этом обществе, — сказал Ульянов. — Каковы цели его участников? Кто они? Для чего совершают убийства, да еще столь странным образом, что ни общество, ни медицина, ни полиция не усматривают в них убийств?
— Что же тут странного? — удивился я. — Уж ясно, кажется: любой преступник стремится обставить дело так, словно никакого преступного деяния не было! Именно подобным образом эти бандиты и поступают — за исключением разве того злосчастного случая, в котором обвинили Аленушку…
— Так ведь тут главная непонятность и есть! — воскликнул Владимир. — Вот она, истинная загадка! Ведь тайные общества, ежели они убийствами занимаются, для чего это делают? Для того чтобы запугать общество! Не яд в чай подливают, а кинжал в грудь вонзают! Стреляют в упор у всех на виду! Бомбы взрывают! Вот возьмите, к примеру, германское общество «Фема». Оно ведь свои страшные деяния обставляло таким декорумом, что вся округа в страхе тряслась!
Я задумался. В словах Ульянова был резон.
— Вот мы с вами и постараемся понять — что же это за общество такое? — сказал он. — Что за цели оно себе наметило?
— Что за цели, я не знаю, — признался я, — да и как определить? Но только, Володя, ежели все происходящее, все эти страсти — дело рук таинственных заговорщиков, многое становится понятным. И то, что все погибшие — люди вполне молодые…
— Даже Ивлев? — прищурившись, спросил Владимир. — Вы ведь сказали, что он как будто бы ваш ровесник.
— А что Ивлев? — возразил я. — Его-то как раз могли убить по той причине, что он, будучи представителем властей, узнал о заговорщиках… Да, вы говорили о целях. Но цели-то могут быть любые! И очень даже всеразличные! Нынче одна, а завтра другая. Вот, вспомните! — Я обрадовался тому, что в своих наблюдениях нашел поддержку собственным словам. — Вспомните того Григория Витренко, с которым мы имели сомнительную честь познакомиться.
— Помню прекрасно. И что же?
— Разве вы не обратили внимание на то, с каким нажимом он то и дело говорит не «я», а «мы»? Разве не означает сие… Нет, я конечно, понимаю, что этого мало, но, Володя, обратите внимание: ведь этот Витренко с какими-то своими товарищами и Чернышевского брался освобождать! — Ульянов сделал некий нетерпеливый жест, и я поспешил поправиться: — Не приписывайте мне лишнего, Володя, я с большим уважением отношусь к покойному Николаю Гавриловичу, но ведь эти-то… они, выходит, против власти злоумышляли! И вот еще, — заторопился я, видя, что губы моего собеседника искривила усмешка, — вы, кажется, смеетесь, а ведь и с цветами у Григория что-то такое… сомнительное. Похоже, знаки-цветы ему не чужды, как по-вашему?
