Дик Фрэнсис - Нерв(Смерть на ипподроме)

Я вернулся, посидев на сене полчаса и слушая, как он попеременно то пинал дверь, то звал на помощь. Кемп-Лоур отталкивал Баттонхук, которая ласково положила голову ему на плечо. Я рассмеялся, и он чуть не лопнул от злости.

– Заберите ее, – застонал он. – Она не отходит от меня. Я не могу дышать.

Он схватился за трубу одной рукой, а другой отталкивал Баттонхук.

– Если вы не будете так шуметь, она вернется в угол к сену.

Он посмотрел на меня через барьер из труб, и лицо его исказилось от злости, ненависти и страха. Астматический приступ усиливался. Он расстегнул рубашку и бросил на пол галстук, я заметил, как тяжело он дышит.

Я положил коробку с сахаром на подоконник и быстро отдернул руку, которую он попытался схватить.

– Положите немного сахара ей на сено. Ну кладите же, – добавил я, видя, что он колеблется. – Он без допинга.

Его голова резко дернулась. Я с горечью посмотрел в его испуганные глаза.

– Двадцать восемь лошадей, начиная с Шантитауна. Двадцать восемь сонных лошадей съели сахар из ваших рук перед скачкой.

Он схватил коробку, нервно разорвал ее и высыпал кубики на сено в другом углу комнаты. Баттонхук последовала за ним и, опустив голову, начала хрупать сахар. Он подошел к окну.

– Вы так не отделаетесь. Вы пойдете в тюрьму. Я увижу, как вас пригвоздят к позорному столбу.

– Поберегите дыхание, – перебил я его. – А если хотите пожаловаться полиции на то, как я обращаюсь с вами, ради бога.

– Вы так скоро попадете в тюрьму, что даже не догадаетесь, кто посадил вас, – грозил он, и дыхание со свистом прорывалось сквозь зубы. – Торопитесь, говорите, что вы хотели.

– Торопиться? – медленно повторил я. – Нет, спешить некуда.

– Вы должны выпустить меня не позже полвторого, – настороженно заявил он. – У меня в пять репетиция.

Я улыбнулся. По-видимому, это была неприятная улыбка.

– Вы очутились здесь в пятницу не случайно. У него отвисла челюсть.

– Программа… – пробормотал он.

– Придется обойтись без вас.

– Но вы не можете, – закричал он, хватая ртом воздух, – вы не можете так поступить.

– Почему? – кротко спросил я.

– Это же… Это же телевидение, – закричал он, как если бы я не знал. – Миллионы людей ждут передачу.

– И миллионы людей будут разочарованы, – равнодушно подтвердил я.

Он перестал кричать и со свистом набрал воздух.

– Я уверен, – начал он, с видимым усилием стараясь говорить спокойно, – вы не собираетесь держать меня здесь долго, чтобы я не смог вовремя попасть на передачу. Так и быть. – Он замолчал, чтобы сделать пару свистящих вдохов. – Если вы отпустите меня на репетицию, я не стану сообщать о вас в полицию. Я прощу вам эту ловушку.

– Вам лучше сохранять спокойствие и слушать, – сказал я. – Боюсь, вам трудно понять, что мне плевать на пьедестал, на который британская. публика вознесла вашу синтетическую личность. Они все обмануты. Под маской скрывается отвратительная смесь из зависти, отчаяния и злобы. Но я не стал бы разоблачать вас, если бы вы не дали допинг двадцати восьми лошадям, с которыми я работал, чтобы потом говорить каждому, будто я потерял нерв. И вам придется провести этот день, размышляя над тем, что вы не пропустили бы сегодняшнюю передачу, если бы не пытались помешать мне участвовать в скачках на Темплейте.

Теперь он стоял окаменев, его лицо побледнело и покрылось потом.

– Вы имеете в виду… – прошептал он.

– Да, именно это я имею в виду.

– Нет, – воскликнул он. У него начала дергаться щека. – Нет, вы не можете… Ведь вы же выиграли на Темплейте… вы должны отпустить меня на передачу.

– Вы больше никогда не будете делать передачи. Ни сегодня вечером, ни в какой другой вечер. Я позвал вас сюда не ради личной мести, хотя не стану отрицать: в прошлую пятницу ночью я готов был убить вас. Я позвал вас сюда от имени Арта Метьюза, и Питера Клуни, и Гранта Олдфилда. Я позвал вас сюда, потому что вы вредили Дэнни Хигсу, и Ингерсоллу, и любому жокею, кому только могли. Вы делали все, чтобы они потеряли работу, и теперь вы потеряете свою.

Первый раз он не нашел слов. Его губы двигались, но никаких звуков, кроме астматического свистящего дыхания, не издавали. Глаза у него запали, нижняя челюсть отвисла, и на щеках появились морщины. Он стал похож на карикатуру, где череп изображает красивого мужчину.

Я вынул из кармана большой конверт, адресованный ему, и протянул сквозь решетку. Он достал три листа ксерокса и прочел их. Прочел дважды, хотя по лицу было видно, что с первого раза понял: это катастрофа. Глаза ввалились еще больше.

– Как видите, это копии. Первые экземпляры по почте придут к старшему распорядителю, и к вашему боссу на «Юниверсл телекаст», и еще к некоторым лицам. Они получат их завтра утром и перестанут удивляться, почему вы не явились на передачу сегодня вечером.

Казалось, он потерял способность говорить, и его руки судорожно тряслись. Я просунул через решетку скатанный портрет, который нарисовала Джоанна. Он развернул его, и стало ясно – он получил еще один удар.

– Я принес его показать вам, чтобы вы наконец поняли, я знаю все о ваших делах. Однажды вы открыли, что иметь мгновенно узнаваемое лицо вовсе не преимущество, когда вы собираетесь сделать гадость, например перегородить старым «ягуаром» дорогу Питеру Клуни.

Голова у него точно от удара откинулась назад.

– Контролер в Челтнеме, – спокойно добавил я, – сказал про вас: «Хорошенькая девушка».

Я слегка улыбнулся, в этот момент его вряд ли бы назвали хорошеньким.

– Ваши грязные слухи, – продолжал я, меняя тему, – вы распространяли через Корина Келлара и Джона Боллертона, вы поняли, что они тупо будут повторять" каждую мысль, которую вы вобьете им в голову. Надеюсь, вы хорошо знаете Корина и понимаете, что он никогда не стоит за своих друзей. Когда содержание письма, которое он завтра получит, дойдет до его крысиных мозгов, и он услышит, что и другие получили такие же письма, никто не будет изрыгать столько опасной для вас правды, как он. Например, он начнет каждому рассказывать, что это вы поссорили его с Артом Метьюзом. И ничто не остановит его. Возможно, – закончил я после паузы, – это всего лишь восстановление справедливости: вы испытываете страдания, на какие сами толкали других. Наконец он заговорил.

– Как вы узнали? – недоверчиво спросил он. – Вы не могли догадаться в прошлую пятницу, ведь вы ничего не видели…

– Я сразу же догадался, потому что знал, как далеко вы можете зайти, например, чтобы сломать карьеру Питеру Клуни. Я знал, что вы так ненавидите меня, что готовы страдать от астмы, давая снотворное моим лошадям. Я знал, что попытка с допингом не удалась с Тэрниптопом в Стрэтфорде. А вы не подумали, что Джеймс Эксминстер не случайно толкнул вашу руку и наступил на кусочки сахара. Это я попросил его так сделать. Я знал все о вашей ненормальной, одержимой ненависти к жокеям. Мне не нужно было видеть вас в прошлую пятницу, чтобы догадаться.

– Вы не можете все это знать, – тупо упорствовал он, будто, вцепившись в эти слова, мог изменить суть дела. – Когда я вас интервьюировал после скачек, вы ничего не знали…

– Не только вы умеете улыбаться и ненавидеть одновременно, – равнодушно заметил я. – Ваши уроки пошли мне на пользу.

Он издал звук, похожий на писклявый стон, повернулся спиной ко мне, обхватив руками голову, и раскачивался из стороны в сторону, словно в отчаянии. Может, подобное зрелище и вызывает сочувствие, но у меня не было жалости к нему.

Я отошел от окна, снова сел на тюк сена и посмотрел на часы. Четверть второго.

Кемп-Лоур снова стал звать на помощь, но никто не пришел; тогда он попробовал открыть дверь, но с его стороны не было ручки, да и сама она была очень прочной. Баттонхук встревожилась от шума и начала бить копытами по соломе.

Джоанна больше всего боялась, что астма разыграется и ему всерьез станет плохо, она несколько раз предупреждала меня, чтоб я был осторожен. Но я считал, если у него хватает дыхания так шуметь, опасности пока нет, и я сидел и слушал его крики, не испытывая никаких угрызений совести. Время медленно тянулось, заполненное взрывами ярости из комнаты с решеткой. Я удобно растянулся на сене и в полудреме мечтал о свадьбе с Джоанной.

Часов в пять он надолго успокоился. Я встал, обошел коттедж и заглянул в окно. Он лежал лицом вниз на соломе и не двигался.

Я понаблюдал за ним несколько минут и позвал по имени, но он не шелохнулся. Я встревожился и решил проверить, все ли с ним в порядке. Плотно закрыв входную дверь, я отпер замок, Баттонхук приветствовала меня тихим ржанием. Я опустился на одно колено, чтобы посмотреть, в каком он состоянии, и тут сильным ударом он повалил меня на солому и молнией кинулся к дверям. Я схватил его за ботинок, который мелькнул в трех дюймах от моего лица, и втащил назад. Он тяжело упал на меня, и мы покатились по полу к ногам Баттонхук, я пытался прижать его к полу, а он, как тигр, боролся, чтобы освободиться. Кобыла испугалась, она прижалась к стене, чтобы освободить нам пространство. Комната была маленькая, и мы дрались между ног лошади и у нее под животом. Она осторожно перешагнула через нас и вышла в открытую дверь.