Максимилиан Кравков - Ассирийская рукопись
Только к ложбине подходим, вдруг выскакивает из-за кедра марал. То ли людей никогда не видел, но опнулся — примерз на месте. Рога, как береза, — красавец бык!
Я было за ружье, а меня Дементий Никитич за руку:
— Не годится стрелять, — говорит, — товарищ. Это счастье наше!
Разобрался марал, расчухал, как поддаст через куст, птицею перелетел и веточки не затронул!
Порадовались мы началу.
Первым делом — осматривать гору. Разбрелись, полазили, поглядели. Видим, гора оползла. Если и был какой-нибудь след от прежних работ, так за долгие годы совсем в ничтожность пришел. Только и отыскали, что старую порубку. Погнили пеньки, но все-таки видно, что их топором рубили. Вот и вся память о человеке. Кругом трущоба, глушь, одному зверью раздолье.
— Табор устраивать будем? — спрашивает Иван Мироныч.
— А как же? Затем и пришли!
Взялись за постройку — горит с охотки дело! Балаган срубили, для провизии лабаз поставили и кузницу здесь же наладили — инструмент заправлять. К вечеру на другой день вырастает против горы наш стан.
Яшка, проворный парень, платок кумачовый на шест — и втыкает над балаганом.
— Не кто-нибудь мы, а советские ребята!
Становимся наутро к горе. Первым долгом оплывину надо убрать, чтобы склон очистить. Откапывай рыхлую глину и все. Ну, работа такая для нас, как шутка!
Провозились, однако, два дня. Без гарантии наша затея. Может быть, силы впустую тратим. Все это знаем, однако молчим, завлекает к себе неизведанное место.
Пырнул я как-то лопатой. Ого! В дерево ткнулась. Скорей помогают соседи. Разрыли — столб!
— Крепь от штольни! — узнает Мироныч.
Старая да трухлявая. Видим, что дело всерьез выходит. Налегли на работу — даешь!
К вечеру время подходит, и открывается в горе дыра. Снимает шапку Иван Мироныч, кланяется на восток, в сторону прииска.
— Спасибо тебе, старичок хороший! Попомним твое благодеяние.
Все пятеро роем. Только лопаты мелькают. Понятно, каждому интересно!
Открывается вход — вовсю. Батюшки, как тюрьма! С полу — лед синим пластом. А сверху — сосульки. Срослись сосульки со льдом, и вышла решетка. Ну, острог и острог! Холод оттуда тянет да плесень, точно дверь отворили в погреб.
— Царская каталажка, — кричит Ванюха, — к такой-то матери эту пакость!
И лопатой по сосулькам. Зазвенели, рассыпались на куски, и еще черней дыра свою пасть открыла. Лезь, который смелый!
У нас уже факелы приготовлены. На палки бересты сухой навертели. Горит первосортно, только копоти много.
Устье завалено, а внутри, может быть, и сохранна штольня.
Дружно идет расчистка, и показывается вверху огниво. Толстая перекладина, которая потолочную крепь подпирает.
От самого верха до пола — земля. Обшивка погнила, и осыпалась с потолка и боков порода.
Вычистить этот завал и освободить коридор — это главная наша забота. Но ясно, что надо крепить, а потом уж соваться дальше. Покачивает головой Мироныч:
— В два счета прихлопнуть может!
Этого настоящий горняк не боится — соблюдай только правила безопасности. Как раз на старости лет Мироныч курсы десятников слушал, строгость навел — беда!
— Мы хотя, — говорит, — и летучка, то есть вольные разведчики, однако по-старому ребрами рисковать не станем!
Больше всех замечаний Демьяну Никитичу достается. Привык он, как деды копали, разве его переучишь? Слезятся у него глаза. Прижмет его к стенке, бывало, Мироныч и читает! А Никитич стоит, отдувается, моргает глазами, лицо виноватое, а в углах под усами юлят смешки! Что ты с ним делать будешь!
Но дружно все же живем. Народ артельный, один за одного стоим.
Провозились мы этак с неделю и четыре огнива отрыли. Аршин на двенадцать в землю ушли. Сделалась штольня у нас как штольня!
Около входа поставили щит, чтобы сверху не сыпалось. Крепь подновили, новые столбы на подхваты загнали — везде порядок. И все-таки видим, что дело неладно.
Сперва мы так понимали: завалена, дескать, штольня только у входа, а дальше свободно. А теперь на поверку выходит, что чистить ее нужно всю. Затяжная, стало быть, получается работа.
По этому случаю говорит Демьян Никитич:
— Не сорваться бы, ребята! Который уж день потеем. Золотишка ни грамма не видим, а между прочим, сухарей всего на две недели!
Мы так рты и открыли. Увлеклись, позабылись, а теперь проснулись... Прикидываем, еще хуже выходит, на обратный-то путь на шесть дней провианта нужно? Получается, что работать остается всего неделю. Сколько ни ахай, сколько ни разоряйся, хоть всех матерей перебери, а надо толковое что-то делать!
— За продуктом придется ехать, — говорю я.
— Пожалуй, не обойдешься, — подтверждает Мироныч.
— Ивану Миронычу ехать, он один дорогу знает, — советует Ванька.
— И думать тут нечего. Завтра же брать коня и с Яшухою ехать, — это опять Демьян Никитич настаивает, — работу сорвем — на прииске засмеют. Мы, ребятушки, честью своей дорожим. Мы не с ветру люди, — разошелся старик.
Вспомнили тут и про договор, и про золото на аэроплан.
Мать честная! Почесали мы затылки. По-горняцкому присудили — ставить на карту все! Где крестом, где пестом, а добыть на месяц хлеба.
У меня за конторой маленечко было — тут же доверенность выдал. У Ивана Мироныча кольцо обручальное отыскалось. А Ванюха шмаре письмо написал, юбку продай, только выручи, родная!
Наметили все будто и хорошо, да подсекло нас утро.
Поздно кончаем мы день. Плохой попался участок, опасный.
Между шестым и седьмым огнивом. Дерево гниль, а сверху течь. Палец, как в масло, в столб уходит — чего же еще говорить! Не крепление, а бумага.
Иные стойки сплошь грибом обросли. Потолочная крепь опустилась, в зеленых да в белых пятнах от сырости. Бородой висит с потолка паутина плесени. И все время — капель. Послушаешь — тишина. А в ней только ровно капли звенят — кап да кап!
Постоишь-постоишь, да и вздрогнешь. Не то оттого, что озноб по тебе сырой побежал, не то оттого, что жутко стало...
Помаялись мы до седьмого пота. Старые стойки долой, новые подставляем. И все начеку. Тут немного не обережешься и сам пропадешь, и товарищей задавишь. Измотались вконец! Добираемся до стана, едим, что там было, и скорее спать!
Но тут вспоминаем, что утром ребятам ехать надо. А конь у нас — Васька — настоящая таежная лошадь. Пускаем его всегда свободно, всю ночь он по лесу бродит и корм себе ищет.
Чуткий, сторожкий, что твой марал! И если чего-нибудь испугается, со всех ног, бывало, на табор примчится под нашу защиту. Но один у него недостаток — далеко уходит.
Ищешь-ищешь его по тайге и с ног собьешься. А найдет на него каприз — и поймать не дается, такой ведь идол!
Сейчас с устатку решаем мы спутать коня. Чтобы ходил он тут же и утром завтра его не искать. На грех и Васька рядом случился.
Надел я путы, брякнулся на подстилку — и снов не помню. Всю ночь я так отдыхал, и вдруг как хватят меня сапогом под бок!
Продираю глаза, наземь сажусь — ничего не умею понять! На дворе светло. Краснеет заря. И носится по балагану Дементий Никитич, крушит на очаге посуду и пинками народ поднимает.
— Да ты одичал, лешак? — обиделся я и за бок хватаюсь. — Больно! —А он знай орет во всю голову.
— Ой, беда, Ваську зверь задавил!
Услышал я, отрезвел, за винтовку — цап!
— Где?
— У пихточки, где для чаю воду берем!
Ах, язви тебя! Конь-то один! Вся надежда наша... Я в прыжок — из балагана. Сзади — «стой, хоть ножик возьми!»
Где там! Обеспамятел я хуже Никитича. Бегу и себя самого от злобы не помню. Так бы, кажется, зубом заел медведя.
Выскочил на поляну — здесь!
Завалился наш бедный Васюха в ручье, только бок от него соловый виден.
Винтовка на взводе — сейчас сочтемся! И обида какая. Удрал, блудливый стервец...
Пихточки колыхнул — качаются деревца, точно над горем моим смеются. Проклял судьбу — минутой бы раньше!
Нечего делать. Хожу по поляне, только диву даюсь. Был тут бой. Земля перерыта, следы, обрывки шкуры... Под деревом задавил беднягу, лужей стоит кровища. Куда же уйдет спутанный конь?
Вижу, потом поволок к ручью — дорожкой траву пригладил. Ляпнул кровавей лапой березу, как печать посадил. С когтями. Ох, и огромный же след! Матерущий, должно быть, зверина...
Подходят ребята. Демьян Никитич плачет.
— Шатун это, — говорит через слезы, — есть такая проклятая тварь — только на мясе живет. И в берлогу на зиму не ложится, а шатается, норовит человека или животину слопать...
— Видим, — останавливает его Иван Мироныч. — Без коня мы остались. Вот это беда! Случись что-нибудь, и не выйдешь! Полтораста верст тайгой разве шутка!
Хмурые возвращаемся к табору. Ворон сзади закаркал. Успел прилететь. Вцепился в березу, качается, горбатый... Издали кровь учуял.
— Сами мы виноваты, — скулит Ванюха, — через глупость свою животное погубили. Зачем было путать?
Махнул я рукой:
— Прошлого не воротишь. Пойдут пешком.
