Марина Серова - Вранье высшей пробы
Покрепче сжав в руке трубку, я почему-то невесело подумала о том, что появилась еще одна зацепка. Ну хоть теперь-то, надеюсь, расследование должно продвинуться…
— Что же ваш приятель молчал столько времени? — чуть не выругалась я. — Чего ждал?
— Да не знал он ничего, в том-то и дело! На следующий день он в Питер улетел, а вернулся только вчера. Как только его жена рассказала ему о том, что случилось с моей матерью, он про фотографию-то и вспомнил. Снимки он в Питере отпечатал и всю дорогу до дома на них любовался.
Ну что ж, лучше поздно, чем никогда, вздохнула я и поинтересовалась:
— Что за мужчина на фотографии? Вы его знаете?
Я села за руль своей «девятки» и откинулась на спинку сиденья.
— Я же вам объясняю — в данный момент я на работе. Приятель звонил пять минут назад, поэтому снимка я еще не видел. Займитесь этим сами, я продиктую его адрес.
* * *Приятель Делуна, звали которого Николаем Егоровичем, меня уже ждал.
— Проходите, — бархатным баритоном пригласил он меня в квартиру.
По моему встревоженному взгляду он правильно определил, что мне не терпится увидеть фотографию. Он снял ее с полки, висевшей рядом с зеркалом. Достаточно оказалось одного взгляда, брошенного на снимок, чтобы я узнала убийцу. И тут в моей голове все смешалось. Мысли спутались, туман застелил глаза, и я прислонилась к стене.
— Вам плохо? — Николай Егорович поддержал меня под локоть и усадил на пуфик, стоявший рядом.
Совсем недавно, на улице, мне уже задавали такой же вопрос. Нет. Мне не плохо. Но иногда неожиданности бывают чересчур неожиданными.
В нижнем углу фотографии было проставлено время — 8.45. Все сходится.
— Если бы вы не ездили в Питер… — простонала я, закрыв лицо руками. Передо мной пронеслись картины из моего недавнего прошлого, некоторые моменты расследования, которых могло бы и не быть, если б только Николай Егорович остался дома.
— Такова жизнь, — значительно произнес хозяин дома, после чего скрылся в кухне, окликнутый дочерью, той самой пятилетней очаровашкой, благодаря которой и получился снимок.
Фотографию я взяла с собой. Мне ее подарили, пожелав скорейшей поимки преступника. Я обещала. Скорейшей. Самой скорой. Немедленной. Только вот сначала уточню кое-что. Подобью, так сказать, числитель под знаменатель. Шутка.
Я снова отправилась по адресу мужа Елизаветы Голубкиной.
В десятом часу вечера мне, конечно же, не хотели открывать дверь. Мало ли что? Столько преступной шпаны по улицам города шляется. Знаю, знаю. Даже лучше, чем остальные. После долгих переговоров замки все же повернули, и дверь открылась.
Меня сначала придирчиво оглядели сквозь узкую щель, потом хозяйка решилась сделать прогал побольше.
— Я не задержу вас надолго, — пообещала я тучной женщине лет сорока пяти, с перламутровым гребнем в жидких волосах, который почему-то сразу бросался в глаза.
— Мне нужно знать фамилию ваших бывших соседей из двенадцатой квартиры.
С этими словами я развернула перед ней удостоверение частного детектива, которое женщина с большим недоверием прочла из моих рук.
— Ковальчук, — не задумываясь проговорила женщина.
Числитель со знаменателем сошелся.
— Расскажите, пожалуйста, об этой семье, — попросила я, не очень надеясь, что тетка пойдет мне навстречу.
Бывшая соседка Ковальчуков действительно не была расположена к разговору.
— Лизка спилась и замерзла на улице в тридцатиградусный мороз. Это было лет пятнадцать назад. Мало того что сама пила, так и мужа к бутылке приучила. Тот тоже стал пить по-страшному, только помер всего три года назад. Их сын вскоре квартиру продал и переехал куда-то. Куда — не знаю.
— Спасибо, — машинально проговорила я. — Это все, что я хотела узнать.
Дверь тут же закрылась, а я все стояла на лестничной площадке и проигрывала свои дальнейшие действия.
Преступник есть. Мотив преступления есть. Улики есть. Одного я не могла понять, как он мог? И почему, ну почему мне так плохо?
* * *— Опять проблемы? — встретил меня улыбающийся Леня, как только завидел входящей на территорию клуба собаководов.
— Да, кое-какие есть, — ответила я, стараясь ничем не выдать своего внутреннего напряжения. — Мы могли бы поговорить?
— Разумеется. Шагай за мной.
Он вглядывался в мои глаза в поисках ответа на один-единственный вопрос. Но ничего не смог там прочесть.
— Выкладывай, — потребовал Леня, когда мы устроились в кабинете, где все стены были увешаны плакатами с изображением служебных собак.
Я и выложила. Он долго смотрел на снимок, а сам тем временем размышлял. Сидел молча и смотрел в одну точку, сквозь фотографию, куда-то в себя. Думай, Леня. Крепко думай.
— Откуда это у тебя? — наконец спросил он, и голос его нисколько не изменился. В нем сквозили все те же беспечность и веселье.
— Прошу тебя, давай не будем играть в кошки-мышки. Все равно тебе не отвертеться.
— Да о чем ты? — вскинул брови Леня Ковальчук, демонстрируя полное недоумение.
— Об убийстве твоей бабушки Делун Ксении Даниловны.
— Ты что-то путаешь.
Леня аккуратно положил передо мной фотографию, вероятно, заботясь о том, чтобы мне не пришла в голову мысль, будто он хочет разорвать ее на мелкие кусочки.
— Фамилия моего отца — Ковальчук, как ты догадываешься, — язвительно промолвил он наконец, намекая на нашу многолетнюю учебу в одном классе. — Его родители живут на Украине, и я их за свою счастливую жизнь ни разу не видел. Девичья фамилия матушки — Голубкина, но она воспитывалась в детдоме и своих предков не знала. Так при чем тут некая Делун? Мне показалось, или это на самом деле тот самый случай с ротвейлером, о котором ты мне недавно рассказывала?
«Счастливая жизнь». Эти слова прозвучали с горечью и насмешкой. В глубине души Леня Ковальчук был очень несчастен. Как мне пробить бетонную стену, которую он возвел перед собой? Наверное, это невозможно. А Ленька так похож сейчас на Геннадия! Тот же пренебрежительный и колкий тон и полная уверенность в своей неуязвимости. Вот только, Леня, твоего двоюродного брата Геннадия было кому выгораживать. А кто заступится за тебя? Некому.
— Когда-то я тебя любила, — почему-то вдруг сказала я и бросила на Леню долгий пронизывающий взгляд.
Он быстро вскинул на меня изумленные глаза. А потом покачал грустно головой и возразил:
— Нет, ты не любила меня. Тебе просто было меня жаль.
Я вспомнила слова старичка-преподавателя ПТУ номер 76, который рассказывал о том, как всем было жаль Елизавету Голубкину, мать Лени. А Леня не хотел, чтобы его жалели, и в его взгляде сейчас читался вызов, смешанный с презрением.
Тогда, одиннадцать лет назад, он был гордым. Орлиный взгляд, вздернутый подбородок, плотно сжатые губы. Очень плохо одевался, вечно ходил голодным, но терпеть не мог, когда его начинали жалеть. Постепенно это переросло в комплекс, в навязчивую идею, в фобию. Он смотрел на людей и читал в их глазах жалость к себе. Читал то, чего не существовало на самом деле. Поэтому у нас ничего не получилось. Любви не вышло, он оттолкнул меня.
— Я никогда, слышишь, никогда тебя не жалела. Ты мне нравился, потому что был сильным и смелым, презирал тупиц и стоял за справедливость. Мне было плевать, во что ты одет и что твои родители не могли купить тебе даже тетрадей к первому сентября. Для меня существовал лишь Леня Ковальчук, которого я любила.
Сама не заметила, как выплеснула все наружу. Казалось, все было так давно. Никаких переживаний и в помине не должно остаться. Но, как только я услышала из уст Леонида несправедливый укор в том, что я его жалела, все угасшие чувства всколыхнулись, как водная гладь при резком порыве ветра.
Он сидел ошарашенный. Хотел и не мог поверить моим словам. Наконец вцепился руками в волосы.
— Мне было стыдно… Я не хотел, чтобы ты знала, где и как я живу… Это было ужасно.
Я понимала — теперь он скажет все. Не нужно только торопить, перебивать. Нужно одно — выслушать. По возможности спокойно. Но спокойно, к сожалению, не вышло.
— Мать все время пила… Тот, кто не пережил подобного, никогда меня не поймет. Мне было десять лет, и я сильно любил свою мать. Я валялся у нее в ногах и умолял: мама, не пей, ты мне очень нужна! Она обещала. Я бросал с балкона бутылки, которые находил в туалетном бачке. Она не сердилась, но все равно находила, где взять спиртное и с кем выпить. Отец тоже боролся с ее пьянством, как мог, но не выдерживал и составлял ей компанию. Слишком слабовольным и мягкотелым он был.
Лицо Леонида сделалось пунцовым, руки дрожали. Несколько раз в кабинет заглядывали люди, и Леня закрыл дверь изнутри на ключ.
— «Где-то есть женщина, которая меня бросила. Если бы этого не произошло, я жила бы в семье, где есть хотя бы один родитель. Мне бы дарили подарки на день рождения и целовали на ночь. Я бы поступила в институт и знала, чего хочу от жизни». Так мне говорила моя мать. Она все время говорила одно и то же. В конце концов я возненавидел женщину, которая ее родила. Когда хоронили мать, я стоял на кладбище, запорошенный с ног до головы снегом, и твердо знал, кто виноват в ее смерти. И я тогда пообещал наказать виновного. Наказать страшно.
