Олег Игнатьев - Мертвый угол
Слакогуз захохотал.
— Еще разочек!
Климов услышал характерный звук сработавшего объектива и вновь зажмурился от фотовспышки.
— Гад!
Что было силы он метнул «Макаров» в Слакогуза. Метил в объектив, но попал в руку. Еле уклонился от удара в пах, отбил ногу охранника.
— Штэмп сытый!
Слакогуз потер ушибленную руку, передал фотоаппарат со вспышкой ближнему мордовороту и ехидно произнес:
— Не стоит прыгать с крыши, чтобы напугать кошку.
По-видимому, эта фраза служила сигналом к избиению, поскольку Климов тотчас пропустил удар в плечо. Отлетел в угол. Поднимаясь, вынужден был опереться о холодное чье-то бедро. И это подогрело жажду мести. Бросило в контратаку. Когда человек ничего не боится, это всегда страшно. Пугает неизвестность: какая сила придает ему уверенность в своей живучести и неприкасаемости?
— Отбей ему бубны, — посторонился Слакогуз и спрятался за спину ринувшегося в бой охранника.
Плечо, бедро, — парировал Климов удары и, мгновенно перейдя в стойку «змеи», пропустил бьющую ногу выше себя, ударил охранника в пах кулаком, подсек и увернулся. Ниша была узкая, зато до потолка не сразу и допрыгнешь. И пол был гладкий, залитый бетоном. Климов почувствовал, как сила прилила к ногам, как жестко-прочно пятки ощутили твердь. Им овладело то состояние опустошенности, за которым нет ни страха боли, ни страха смерти.
Тело стало легким, словно ветер.
Уловив запредельностъ во взгляде Климова, охранник чертыхнулся, откатился к решетке у входа, вскочил на ноги. Его свиные глазки заюлили.
— Скажи спасибо, что я знаю дисциплину. Кабы не «Медик», я б тебя… — он не договорил и взялся за решетку. — Запираем? — Вопрос адресовался Слакогузу.
— Погоди, — ответил тот. — Дай с другом юности потолковать.
— Пошел ты, — сказал Климов и заметил в углу ниши банку из-под пива. «Это они зря оставили, — подумал он и понял, что его затея отравить резервуар с водой, который должен где-то быть у террористов, не дала бы результата. Всех их сразу не опоишь, да и заложников могли поить этой водой. Опять же, у них Юля…»
— Послушай, Климов, — обратился Слакогуз, стоя у входа, — что ты веник мочишь? Теперь ты наш и ни-ку-да, он повел пальцем, — никуда теперь не денешься. Снимки, гарантирую, будут отличные, негативы профессиональные: всю жизнь люблю и занимаюсь фотографией, если ты помнишь. Даже в горах тебя снимал, печатал карточки, а ты… по дорогому аппарату, который стоит уйму денег: три тысячи гринов, почти семь миллионов, металлическими штучками швыряешься, разбить стремишься и увечье нанести… не совсем умно. Несерьезно. Глупо как-то…
— Что ты хочешь? — подошел к нему поближе Климов, чтобы меньше щуриться от света ламп. — Сработал «компру» и вали. Проваливай к едрене фене. Мусор драный.
Слакогуз захихикал. Дружески-беззлобно. Словно доказывал всем своим видом: да, я мент, и ты — мент, я мусор, и ты — мусор, только я здесь у себя, здесь я — хозяин, а ты — тьфу! стыдно сказать: говно на палочке.
Губа обвисла, в углах рта белесо накипели слюни.
Отсмеявшись, он достал платок и промокнул лицо. Посмотрел мирно:
— Скажешь, где «Шило», засвечу пленку.
Для пущей убедительности отшвырнул пистолет Климова к его ногам и забрал у охранника фотоаппарат. «Пентакон», — прочитал Климов. — Вещь солидная».
— Я это у тебя хотел спросить, — так же спокойно сказал Климов. — Утром его дома не было.
— Да, мои парни видели тебя, но не догнали.
— Тяжело в бронежилетах, — съязвил Климов. — Да и в касках дыхатъ темно. Это мы уж босиком, — он посмотрел на свои ноги, — голодранцы…
— Так, не хочешь говорить или не знаешь? — Слакогуз посуровел лицом, взялся рукой за решетку. — Снимки твои, скажи, где «Шило»?
Климов хотел сказать «у тебя в заднице», но передумал. Времени на трепотню у него не было.
— Говорю: не знаю!
— И попугай говорит, — окрысился Слакогуз и с лязгом задвинул решетку, запер вход. — Когда мы придем к власти, я посажу тебя в зверинец, точно в такую клетку, если гэбэшники тебя не вольтанут.
Климов улыбнулся. Но это не значит, что ему было весело. Снимки, которые подбросят контрразведке, весьма впечатляющи. Должны быть. По идее.
Когда шаги на лестничке и в коридоре стихли, Климов поднял пистолет, снова его проверил, щелкнул пару раз бойком, клацнул впустую, сунул в правый карман пиджака. Затем повернулся к решетке спиной, сел на пол, достал оставшиеся у него две свечки, достал коробок спичек. Выдвинул корытце. Ничего. Спичек в нем не было.
«Хитрый мерзавец», — помянул «Медика» и подумал, что такое сочетание встречается не часто. Если мерзавец, то не хитрый, а если хитрый, то не мерзавец.
Как ни хотелось, вынужден был посмотреть в тот угол, где лежали трупы. Посмотреть, подняться и подойти поближе. Отца Юли он узнал сразу. Все та же милая тщедушность, складка губ, напоминающая смех и плач одновременно. В глазах укор и виноватость. Он смотрел на Климова с той обиженно-снисходительной миной, с какой обычно смотрит битый на небитого.
Климов осторожно тронул его лоб: уже холодный, и закрыл ему глаза. Скрипнул зубами. Гады. Высвободил тело Ивана. Максимовича из-под трупа неизвестной женщины, увидел на груди кровавое пятно, перекрестился. Иван Максимович не курил, поэтому искать у него спички или зажигалку он не стал. Нашел их в пиджаке «шахтера», пожилого мужика, которого застал у гроба бабы Фроси. Грубые черты лица смягчились, подглазья потемнели. Изрешетили его здорово. Стреляли в спину, добивали в лоб. Из- под его локтя выглядывало мертвое лицо Жанны Георгиевны, а рядом вытянулась Алевтина Павловна — учительница по химии. Суровый налет мученичества оттенял тонкие губы, впалые виски покойной. Вот и не пришлось ей принимать от страха перед смертью сильный яд: жизнь в государстве стала хуже яда. Погибла от рук тех, кто вроде бы ее спасал. От радиации. От облучения. От ядерной напасти.
Климов скорбно уронил голову на грудь, мысленно попросил прощения у всех погибших, мстительно порадовался, что хоть как-то расквитался за их жизни, одного даже отправил на тот свет все тем же сильным ядом, жалко, что не «Медика», но тут уже судьба…
Снова усевшись на пол, он зажег свечку, укрепил ее перед собой и стал принюхиваться к слабенькому воскурению.
Лимонник… мандрагора…
«Ничто не вечно под луной, — подумал он, улавливая запахи знакомых трав, — но, может быть, смесь в парафине сохранилась, не исчезли вещества, дающие мышцам энергию, помимо нашей воли».
Свеча горела медленно, покойно, тихоструйно, влияя на течение его тревожных мыслей, на его сознание и душу.
Чем дольше жил Климов, тем больше ему хотелось сделать всех людей счастливыми, но он не мог ответить: отчего?
От природной доброты, которой он обязан не себе, а кровным пращурам, или от своей душевной неустроенности?
И что такое доброта?
Не льстиво-угодливое отношение, не слащаво-приторное прилипание к чужой судьбе, а простое и облегчающее своим участием вхождение в иную жизнь.
Что это за таинственная сила, освящающая мир, живал, светлая, горячая, как пламя этой свечки, воскрешающая лучшие надежды в человеке — доброта?
Вопросы были, но ответа не было.
Ему хотелось сделать всех счастливыми, но никому об этом он сказать не мог. Желанье, высказанное напрямую, выдает в человеке идиота.
Пламя свечи колебалось от его дыхания, под потолком зудели дроссели люминисцентных ламп, в воздухе пахло горячей окалиной, сыростью, известью… не было запаха трав. Если он и ощущался, то летуче, отстраненно и нестойко.
Время разрушило снадобье.
Реальность откровенно насмехалась над вымыслом задуманного плана. Ее отрезвляющий смех сливался с порочным смехом «Чистого», со злобным подхихикиванием Слакогуза, со смертным воплем Юли, и был невыносим, невыносим, невыносим… Он уже отчетливо звенел в ушах; расширялся, сжимался, пульсировал…
Климов вскочил на ноги.
Как будто пытался уйти из-под груза беды.
Его расстреляют.
По его подсчетам, минут через десять должны привезти еще одного заложника, и если этого не произойдет, значит, следующим будет Климов.
Ему стало жутко.
Ледяной страх смерти все-таки коснулся сердца.
Уколол.
Комар, прихваченный смолой, не чувствует себя так гибельно и худо.
Казалось, радость жизни навсегда утрачена и что-то светлое навеки выгорело в нем.
Пламя свечи погасло.
Все.
Климов обшарил все свои карманы — диска не было. Надежного, алмазного, способного перепилить бетон, стекло, металл.
Паспорт, пистолет, платок, российский рубль…
Пусто.
«Медик» не оставил шансов на спасение. Хотя…
Замок на решетке был навесной, с наборным кодом, можно попытаться набрать цифры так, как надо… нет, до последнего диска рука не дотягивалась, да и не видно их, проклятых цифр, да и ключа нет тоже. Не откроешь. В сумочке Жанны Георгиевны нашел пилку для ногтей, пытался приспособить ее, как отмычку, сделал с ее помощью из пивной банки что-то наподобие ключа универсала, зря промучился и зашвырнул ключ в угол.
