Екатерина Лесина - Дельфийский оракул
Голоса жрецов заглушали их крики. Всем богам велел Амфион принести богатые жертвы. Обещал и дворец свой в жертву отдать, но уходили дочери к Аиду – одна за другой.
Завыла, прижав к груди мертвую Огигию, Ниоба.
– Проклятая! Проклятая Лето! – кричала она в небеса. – Пусть и твой сын, если сумела ты его родить, пусть никогда не знает он радости! Пусть сердце его будет мертво, как мертвы мои дети… – И тут же падала, простиралась ниц. – О Зевс, могучий Зевс! Молю о защите! И тебя, Гера! Ты сама мать, ты и только ты способна понять глубину моего горя… защити!
Ворочались тучи, заслоняя солнце. Громыхал гром отголоском божественного гнева. И умирали дочери. Лишь двое осталось у Ниобы. Кроткая Этодайя и яркая, словно огонь, Клеодокса. Неужели в этом – милосердие богов? Пусть так, готова была Ниоба славить всех и каждого из их сомна, но боялась слова произнести, которые могли бы спугнуть удачу.
Тихо стало в огромном дворце. Сделался тенью некогда могучий Амфион, иссушило его горе. И красота Ниобы поблекла. Разом превратилась она в старуху, и лишь при виде оставшихся дочерей вспыхивали глаза ее безумной радостью.
Но недолго дано было этой радости длиться.
– Матушка, я хочу поговорить с тобой. – Клеодокса вошла к матери и остановилась у колыбели. Опустевшая, была она свидетельницей страшной беды, постигшей их. И лишь ветер качал ее колыбель. – Матушка… не знаю я, что делать. Боюсь я за сестру. Переменилась она сильно.
– Горе к нам пришло. – Ниоба обняла дочь. – Горе людей меняет.
– Верно. Твоя красота поблекла. И отец ослабел. Она же поет, словно птичка. Посмотри, как сияют ее глаза. И улыбка, то и дело улыбка играет на губах. Что такое уж радостное знает она?
– Тебе кажется, милая.
– Нет! Я… я пошла вчера за ней. Она уходит из дому, ночью, когда все спят.
– Куда?
Холод змеей пополз по ногам Ниобы.
– У нее есть любовник. Я видела его, и… он прекрасен, матушка! Волосы у него словно из золота. Кожа – белая. А на плече его – лук и стрелы. Она желает привести его в наш дом и сделать царем. И поэтому умерли мои братья! Поэтому погибли сестры!
Зарыдала Клеодокса горько, и Ниоба, застыв, пыталась уговорить себя, что привиделось все дочери. Не могла Этодайя, нежная, слабая Этодайя сотворить подобное зло!
– Не веришь мне, матушка? Сегодня ночью не ложись спать, но пойди за нею. Увидишь, что говорю я правду! Любила я сестру, но как могла она?..
С трудом дождалась ночи Ниоба. Выскользнула она из покоев своих – тень от тени. И, увидев робкий огонек лампы в руках Этодайи, замерла. Уже поняла Ниоба – правду сказала младшая дочь, но все еще не желала верить.
Пошла Ниоба, видя лишь этот робкий свет во тьме.
Двое стояли под старым деревом. И любовалась ими луна. Ветер играл на струнах ветвей, и листья падали к их ногам. Обнимал юноша девушку, и она так и льнула к возлюбленному.
Само время остановилось для этих двоих.
И лишь на краткий миг озарило пламя лицо юноши. Узнала его Ниоба. Как не узнать, хоть и видела она его лишь единожды – в страшном видении, чашей ей навеянном. А после каждую ночь – во сне.
Лето, проклятая Лето…
Ушла Ниоба.
Плакала она, хоть оставались сухими ее глаза. Гнев душил, теснил ее сердце. Убить! Обоих! Немедля! Кликнуть стражу, рассказать все Амфиону… нельзя, слабым стало сердце его после многих этих ударов. Не вынесет он такого предательства. Тогда… пусть уходят!
Нет больше у Ниобы сил, чтобы сражаться с призраками.
Ждала она рассвета и дочери своей у ворот дома.
– Матушка? – вспыхнули огнем щеки Этодайи. – Что делаешь ты, матушка?
– Тебя жду.
Подошла Ниоба к дочери и, заглянув в глаза, ударила ее. По щеке пунцовой, по губам, которые еще хранили след прикосновения других губ.
– Уходи, – сказала она. – Нет у меня больше дочери. Будь проклят тот миг, когда вышла ты из моего чрева! Пусть бы сожрали тебя бродячие псы! Пусть бы змеи удушили тебя в колыбели!
– За что, матушка?!
– Тогда бы остались живы мои сыновья! И мои дочери…
– Матушка, ты безумна…
– Как зовут того, кто стал тебе дороже братьев и сестер? Как его имя?!
– Аполлон… но, матушка, ты…
– Молчи! Молчи, проклятая! Пусть душу твою берут себе эриннии. Он, сын Лето и Лая, который запятнал себя пролитой им кровью брата, пришел, чтобы забрать себе трон. Он убивал, а ты… ты желала царицей стать? Не бывать такому! Проклинаю тебя! Слышите, боги?! Я проклинаю ее!
– Неправда…
Покачнулась Этодайя, словно само небо рухнуло на плечи ее, раздавив, но оставив живой.
– Неправда… – отвернулась она от матери, обезумевшей так внезапно. Бросилась туда, где ждал ее Аполлон, желая одного – спросить! Узнала! Глаза его не врут, и губы тоже. Они дарили ей поцелуи, руки нежность давали. И разве эти руки могли… ложь, ложь!
Правда.
Она по взгляду его поняла. По тому, как побледнело его лицо. По рукам, что протянулись, желая обнять ее, но – не смея сделать это.
– Это ты? – отступала Этодайя. – Ты убил моих братьев?!
– Я, – тише шелеста волн был голос Аполлона.
– И сестер?
– Я дал им способ.
– А меня? Меня почему ты пощадил?
– Ты знаешь ответ.
И лучше бы правда была таковой, как сказала ей мать. Трон? Что ему этот трон, что город этот? Меньше значит он, чем песчинка на ладони Этодайи. И летит она, мешаясь с другими песчинками.
– Я люблю тебя, – сказал Аполлон, обнимая ее, дрожащую, слабую. – Я лишь стрела, которая…
– Стрела… и нож… нож…
Она со всхлипом прижалась к Аполлону, обвила за шею, коснувшись волос, так нежно – прощаясь. И прежде, чем успел Аполлон остановить ее, выхватила нож и вонзила себе в сердце.
– Прости, – сказала она.
Аполлон позволил бы ей убить себя. Он и ждал этого удара, готовясь уйти в страну теней, где не будет ничего, даже боли. Но, словно мягкий лист, опустилась Этодайя к его ногам.
Она была прекрасна. Бледна. И драгоценный наряд ее украшали алые капли крови. Упал на колени Аполлон, не находя в себе сил, чтобы закричать. То касался он рукояти ножа, то убирал руки, не смея вырвать эту занозу из ее груди. Остановилось ее сердце.
И пусть умелым был лекарем Аполлон, но мертвое оставалось мертвым.
Поднял он тогда возлюбленную на руки. Легкой показалась она ему, легче пушинки. Понес он ее к отцовскому дому, уже не боясь ни стрел, ни копий, ни даже молнии Зевса, случись ей поразить Аполлона. В радость ему было бы умереть. Но никто не осмелился заступить путь чужаку.
– Здравствуй, Амфион, – сказал он, обращаясь к царю. – И ты, жестокая царица.
– Кто ты?! – Амфион глядел лишь на мертвую дочь. – За что убил ты моих детей?!
– Не твоих – ее! Молчишь, царица? Сбылось твое проклятье. Нет у меня больше сердца. Она украла его. Унесла с собой в Аид. И если вспыхнет в этом сердце хоть искра света, то… я буду рад…
– За что?! – прошептала Ниоба.
– За что? Не знаю. Я был рожден на безымянном острове, который до моего рождения служил пристанищем лишь чайкам. Я слышал с детства птичьи голоса и еще – историю о том, что должен отомстить. Тебе, царица! Ты убила моего деда. И гнала мою мать, как охотник гонит лань, желая, чтобы упала она без сил. За что? Не знаю. Ответь, царица. Молчишь?
Слезы текли по щекам Ниобы. И Аполлон, лаская волосы мертвой Этодайи, продолжил:
– Я ненавидел тебя, тебя не зная. И месть готовил. Славной вышла она, правда?
– Мои дети… – Амфион схватился за грудь.
– Твои дети сами убили себя. Такова их судьба. Я лишь шел ее дорогой. И только однажды попытался свернуть с нее. Твои сыновья… не желал я смерти последних. И думал оставить Фивы, не тронув твоих дочерей, лишь ее забрав с собою. – Он поцеловал холодный лоб возлюбленной. – Только – не позволили мне сделать это. Правильно ты прокляла свою дочь, царица! Вот только дочерью… ошиблась. Оглянись! Видишь – себя? Видишь! Она завистлива и ревнива, прямо как ты. И у нее холодное сердце. Это она потребовала у меня средство, чтобы извести всех сестер своих, обещая, что потом отпустит нас. Я дал ей это средство. Кто я такой, чтобы судить тебя? А вот она – судила. Но только нарушила слово.
Бережно положил Аполлон Этодайю к ногам ее отца.
