Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
Тихо в кабинете. Беззвучно скользят за аквариумным стеклом рыбки, прозрачно вспыхивая на свету.
— Но это же… тупик… — проговорила Елена Сергеевна. — Это заколдованный круг какой-то… И мы бессильны вмешаться, бессильны помочь?
Ледогоров открыл ящик письменного стола, покопался в нем, вытащил небольшую фотографию.
— Передайте мужу. Это из следственных материалов.
— Кто это? Что за женщина? — Елена Сергеевна, прищурясь, разглядывала не очень четкое изображение.
— Это мать Дмитрия Николаевича. Такого снимка у него нет.
Елена Сергеевна смешалась, положила фотографию на край стола, снова взяла.
— Но ведь… я не знаю, Вячеслав Александрович… Это лишний раз напомнит ему о детстве…
— И значит — о Проклове?
— Конечно! Зачем?
— Отдайте ему, — сказал Ледогоров. — Он не вычеркнет из памяти ни свое детство, ни мать с отцом. Ни себя.
Закинув руки за голову, Дмитрий Николаевич лежал в саду на продавленной раскладушке. Сегодня его не беспокоили. Елена Сергеевна была в Москве, а к Маринке прикатил соскучившийся Максим. У них, слава богу, нашлись свои дела и свои секреты.
В полуоблетевших рябинах тенькали щекастые синицы, у них тоже были свои дела. И никто не мешал Дмитрию Николаевичу просто лежать, бездумно смотреть в небо, провожать взглядом облака, похожие на мыльную пену.
Краешком сознания Дмитрий Николаевич понимал, что заставляет волноваться и Елену Сергеевну, и Марину, и всех близких. Но жалости и сострадания у него не было. Внутри все будто перегорело, сделалось мертвым, бесчувственным. И он не хотел знать, отчего это.
Он устал. Устал от всего — от работы, от мыслей, от переживаний. Старики говорят о себе: устал жить. Вот и Дмитрий Николаевич устал жить.
В конце концов, жизнь измеряется не числом прожитых лет. У него было достаточно и хорошего, и дурного, потерь и приобретений. Всего было под завязку. Пожалуй, на несколько жизней хватит. И, стало быть, финал закономерен.
Ему странно было вспоминать, что еще недавно, несколько дней назад, он цепенел от ужаса перед смертью. Во всем окружающем мире непрестанно, безостановочно идет умирание. Сколько сейчас, в эту минуту, умирает людей? Тысячи, сотни тысяч. Это неизбежно. Совершается вечный круговорот. И когда иссякли у тебя силы и желания, притупились чувства, переход к смерти совершается просто и естественно.
С крылечка донеслись голоса, Маринка и Максим о чем-то болтали, пересмеивались. Дмитрий Николаевич случайно обернулся и увидел, что они целуются. На мгновенье ему стало обидно и даже померещилось, что опять кольнуло сердце. Но тотчас все прошло. Незаметно для себя Дмитрий Николаевич уснул.
Ему приснилось, что он привел Маринку в зоопарк. Дочке было годика четыре, ее крохотная ладошка была влажная и горячая. Дмитрию Николаевичу хотелось взять Маринку и посадить на плечо. Он любил носить ее, маленькую, на плече. Но Маринка вырвала горячую ладошку из его руки и побежала вперед. По сторонам были железные клетки, и во всех клетках почему-то сидели собаки. Дочка открывала дверцы, с радостным визгом собаки выскакивали на волю. Рыжие, лохматые, большие и маленькие, прыгали собаки вокруг Маринки, и Дмитрий Николаевич боялся, что они собьют ее с ног. Тогда он сам решил открыть дверцы, чтоб поскорей освободить всех. Дмитрий Николаевич спешил, метался от одной клетки к другой, но они все были пусты…
Он открыл глаза оттого, что на край раскладушки присела Елена Сергеевна. Вернулась из города. Одна? Или кого-то опять привезла?
Дмитрий Николаевич вновь прикрыл глаза. Просыпаться не хотелось, разговаривать не хотелось.
— Как ты себя чувствуешь, Митя? Ты обедал?
Не поднимать веки, не отвечать, и Елена уйдет. А он досмотрит этот смешной сон с зоопарком и дворнягами. Теперь ощущения во сне более живые и яркие, чем наяву.
— Останин прислал телеграмму. Слышишь, Митя? На днях приедет.
Влажная ладошка Маринки в его руке. И желание обнять маленькую дочку; она еще боится сидеть на плече. Ей высоко, ей страшно и весело…
— Хромов звонил. Передал привет, приглашает в гости.
Кто это — Хромов? Не хочется, лень вспоминать. Какие-то гудки на реке. Темная елка у дома. Под старой елкой словно бы шелестит бесконечный дождь — это осыпается желтая отмершая хвоя. Падают граненые иголочки, а одна вдруг закачается, повиснув на невидимой паутинке.
— И еще, Митя… Вот, просили тебе передать, посмотри. Ну, взгляни!
Какая-то блеклая серенькая фотокарточка в руках жены. Дмитрий Николаевич взял ее, повернулся на бок и еще крепче сомкнул веки. Потом он посмотрит. Не сейчас.
Подождав немного, Елена Сергеевна поднялась и ушла. Где-то над головой тенькали синицы. Вечерело, свежело. Лучик солнца, найдя просвет в переплетении веток, упал на лицо Дмитрия Николаевича. Под сомкнутыми веками — розовый свет, и он не исчезает, если даже сильно зажмуриться.
Фотография матери. Нет, не может быть. Показалось, Ведь не сохранились фотографии, все исчезло. Давно пепел развеялся.
Дмитрий Николаевич рывком приподнялся. Положил фотокарточку на вздрогнувшую ладонь.
Будто сквозь дымку времени, с блеклой фотографии смотрела на него мать. Родное лицо, которое он никогда не забывал, помнил до последней морщинки.
«Идем, идем, уже недалеко, Ванечка!..»
Белая дорога через клеверное поле. Босые ноги. Фонтанчиками пробивается горячая пыль между пальцами. Шмели гудят, звенит, стрекочет все поле. Его взмокшая ладошка в руке матери.
«Идем, идем, Ванечка!..»
* * *До первой операции, которую проведет после своей болезни профессор Дмитрий Николаевич Ярцев, осталось двадцать семь дней.
СПРОСИ СЕБЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ранним утром сквозь завесу низкого тяжелого тумана по тугой и строптивой северной реке маленький катер пробивался к Волге.
Свет зари еще не возник над миром. Роса лежала на мягких холодных травах.
На носу катера, подняв воротник пиджака, стоял Алексей Щербак и злился оттого, что может не успеть к началу суда.
С низовья примчался ветер и дерзко, с вызовом стал развеивать мглу. На реке заволновались белые гребешки, они о чем-то шептались друг с другом, а Щербак перебирал в памяти кварталы знакомого города и никак не мог вспомнить, где расположена улица, которая нужна ему теперь. Он подошел к мотористу и сказал:
— Ты уж поближе к суду подгребай. Адресок мне неизвестный.
— Лучше бы его и не знать. А дом этот недалеко от набережной. Так что пришвартуемся почти под окнами. Видный дом, старинный.
…Когда Алексей Щербак занял место на скамье подсудимых, он почувствовал на себе скрытные взгляды публики. Не всем, правда, было интересно присутствовать на этом процессе, но в соседнем переполненном зале слушалось дело об убийстве инкассатора, и многие любители судебных историй, чтобы не слоняться в коридорах, собрались тут.
Судья Мария Градова объявила, что сегодня слушается дело бывшего начальника Сосновской запани Щербака и бывшего технорука Каныгина, обвиняемых в халатности и непринятии мер, которые могли предотвратить аварию, принесшую ущерб почти в миллион рублей.
Секретарь суда, худая девушка с короткой прической, доложила о явке участников процесса, а Градова провела подготовительную часть заседания, предшествующую началу судебного следствия, и попросила всех свидетелей удалиться в специальную комнату.
— Подсудимый Щербак!
Алексей смотрел на судью и с неожиданным липким страхом ждал других ее слов — он никогда не думал, что будет с робостью смотреть на судившую его женщину.
Градова заметила состояние Щербака и не стала торопить его, терпеливо дожидаясь, когда он успокоится. Алексей прижал ладони к гладкой перекладине барьера.
— Ваши фамилия, имя и отчество? — спросила Градова.
— Щербак Алексей Фомич.
— Когда и где родились?
— В деревне Старосеево Костромской области в декабре девятнадцатого года.
— Место жительства?
— Поселок Сосновка.
— Занятие?
— Был начальником Сосновской запани.
— Образование?
— Летное училище. Лесотехнический техникум.
— Семейное положение?
— Женат.
— Копию обвинительного заключения получили?
— Четыре дня назад.
— Садитесь.
Алексей опустился на стул и поежился от неприятного холодка: к спине прилипла рубаха.
— Подсудимый Каныгин!
Невысокий, коренастый, он медленно поднялся и, сцепив пальцы жилистых рук, застыл на месте.
Судья Градова задавала Каныгину те же вопросы. Он отвечал тихо, часто откашливаясь, отчего слова вылетали отрывисто и были не всегда понятны. Федор Степанович, верно, и сам чувствовал это, пытаясь иной раз повторить ответ, но сбивался и умолкал, не сводя глаз с судьи.
